— Задумался.
— Задумался он. Это ведь снимать будут. Кто-то решит, что ты боишься, потому что знаешь. А ты ничего не знаешь.
— Но я ведь знаю. И все знают, что я знаю.
— Это они сегодня знают. А завтра мы им сообщим, что нападение было неожиданным — и все так будут думать. Так. Теперь надо решить, как организовать следственно-розыскные мероприятия.
— Собаку по следу пустить, — предлагает кто-то.
— Дельно. Что еще?
Быстров вмешивается в разговор:
— А когда намечено, Викентий Олегович? Пробышев отвечает:
— Число уточним, но точно знаю, что во вторник.
— Почему?
— Ну, у нас всегда по вторникам убивают. Понедельник, сам знаешь, день тяжелый. В субботу и воскресенье как-то нехорошо — люди отдыхать должны. Во вторник самое то — впереди целая рабочая неделя, есть время и убить, и следствие провести, и пресса активно работает, освещает. А что, есть другие пожелания? Мы учтем.
— Нет, — говорит Быстров.
Он едет на работу на служебной машине. Шофер Миша, молодой приветливый мужчина, поглядывает на него.
— Эх, жаль, Вадим Михайлович, — говорит он.
— Что?
— Да приятно с вами было ездить. Вы человек вежливый, спокойный. А кто теперь достанется — неизвестно!
— Да. Неизвестно. — рассеянно говорит Быстров.
Он смотрит на дома, на людей, на вывески. И все, что казалось ему раньше заурядным, представляется теперь привлекательным. Даже — прекрасным.
Возле церкви он говорит:
— Останови-ка.
Миша, не задавая вопросов, останавливается. Быстров входит в церковь.
Он беседует с отцом Иннокентием, молодым священником, который годится ему в сыновья.
— Сомнения одолевают, батюшка, — говорит он.
— В чем они, сын мой?
— Понимаете... Сегодня с утра бежал в парке... И вдруг — солнце в глаза. И меня как ударило. Я все увидел по-новому. Я понял, что не обращал внимания на обычные вещи. А они прекрасны. И вообще. Вот я говорю, произношу слова — это прекрасно. Дышу — прекрасно. Вижу — прекрасно. Неужели ничего этого не будет?
— Грешные словеса речешь, сын мой. Излишняя приверженность к миру земному — соблазн. Радуйся, что тебя, возможно, ждет юдоль чудесная, без суеты и мелких волнений.
— А если не ждет? Я же не сам умру, убьют.
— Тем паче, сын мой. За мученическую смерть Бог многое простит. Ты не об этом думай, а о покаянии, скорби о грехах своих, пока есть время.
— Нет, но обидно. Я не хуже других. Даже лучше.
— Это гордыня, сын мой.
— Хорошо. Не хуже и не лучше. Но — за что? Ведь это произвол! Это безумие власти, батюшка!
— Сказано, сын мой: всякая власть от Бога. Не в том смысле, что она божественна, а в том, что удостаиваемся мы той власти, которая дается нам по грехам нашим.
— А как же «не убий», батюшка? Разве не можете вы пойти к ним и сказать — нельзя? Ведь я ваш сын духовный, почему вы сына не защитите?
— Во-первых, не могу нарушить тайну исповеди. Во-вторых, в мирские дела церковь принципиально не вмешивается.
— Да какие же они мирские? О смерти речь идет! Это разве только мирское дело?
— Ну, не знаю. Можно, конечно, с епархиальным управлением посоветоваться. Митрополит рассмотрит дело, резолюцию соизволит наложить, потом оно пойдет, вероятно, еще выше. Чайку не желаешь, сын мой?
— Можно.
В доме батюшки попадья подает чай. Малолетний сын Иннокентия сидит за компьютером и играет в какую-то игру.
— Тешишься, чадо? — спрашивает Иннокентий.
— Я их всех убил! — кричит чадо. Иннокентий садится за стол, закуривает. Быстров тоже достает сигареты.
— Ох, грех, грех! — качает головой батюшка.
— Сами-то курите.
— Большая разница, сын мой! Неверующий курит и этим наслаждается, а верующий курит и страдает. Бранит себя, кается. Я просто до слез себя покаянием довожу иногда! — батюшка вытирает слезы, выступившие у него от дыма. — Да и сигареты стали делать — такая мерзость! А стоят все дороже! Вы-то что курите?
Быстров показывает.
— Не угостите? А то я все больше дешевенькие.
— Так что же мне делать, батюшка? — томится Быстров.
— Молиться, сын мой. Бог всемилостив, в печали утешит, в отчаянии спасет. Только уповай на Него безраздельно.
Батюшка ввинчивает в пепельницу окурок и отпивает чаю. Говорит попадье:
— Опять сахар забыла положить, матушка?
Быстров входит в свой кабинет. Оттуда уже выносят мебель.
— В чем дело? — спрашивает Быстров.
— Освобождаем.
И он, тихий и спокойный, вдруг начинает кричать:
— Поставь на место! И не трогать тут вообще ничего, пока я жив!
— А мы чего? Нам сказали.
— Кто сказал? Пока я тут распоряжаюсь, ясно? Вон! Вон отсюда!
Два чиновника, идущие по коридору, слышат этот крик.
— Надо же, как орет, — говорит один.
— Когда и орать, если не напоследок. Я бы всем всю правду сказал.
— Будто никто правды не знает. Особенность момента, брат: все всё знают. Никакого лицемерия, всё открыто. Мне нравится. Я вот, например, знаю, что ты под меня копаешь.
— Это правда. Подкапываюсь помаленьку. Собеседники добродушно посмеиваются.
Быстров тупо сидит за столом. Несколько раз поднимает руку, чтобы взять трубку телефона, на котором традиционно нет диска. И опускает руку.
Встает, подходит к окну. Видит, как голуби расхаживают по карнизу. Вот сорвались, полетели.
Видит, как дальний самолет прочертил небо белой полосой.
Быстров, что-то решив, направляется в комнату отдыха, где у него туалет, умывальник и т. п. Собирает пасту, щетку, пену для бритья, бритву, прочие принадлежности, берет пару рубашек в упаковке. А из сейфа достает пистолет. Все складывает в портфель.
В машине, то ли от спешки, то ли от волнения, он несколько раз подряд чихает, а потом вытирает платком покрасневший и мокрый нос.
— Опять насморк разыгрался. Останови у аптеки, — просит он Мишу.
— Что купить, я схожу? — предлагает Миша.
— Не надо, я сам.
Быстров покупает лекарство и видит через стеклянную стену, как Миша с кем-то конспиративно разговаривает по телефону.
Он идет в служебное помещение.
— Сюда нельзя! — говорит девушка в белом халате.
