— Откуда...
— Лично я не имею привычки перебивать даже своего попугая, пока он не кончит начатой речи. Зачем вы сюда приехали? Что вы хотите сделать с этой девушкой?
— С какой?
— Изволите иронизировать?
— Я люблю ее, — сказал Невейзер и выпил из первого попавшегося стакана, взяв его из чьих-то рук, потому что вдруг понял, что это правда.
— Ее все любят.
— Я сильнее всех.
— Это недоказуемо.
— Она точь-в-точь моя бывшая жена. Которая погибла.
Вдовин с уважением помолчал.
— Тогда понимаю, — сказал он. — Но она и на мою покойную жену похожа. Почему у вас должен быть приоритет?
— А потому! — сказал Невейзер.
Вдовин опять помолчал, обдумывая аргумент.
— Ладно, — сказал он. — Я отступлюсь. Но с одним условием: снимите меня. Я хочу, чтобы меня таким запомнили.
И он приосанился и причесал гребешком чубчик.
— Света достаточно?
— Достаточно, — сказал Невейзер, поставил Вдовина под фонарем и снимал не меньше двух минут.
Вдовин застыл, как при фотосъемке, и не моргал.
— Вы последний, кто меня видел, — сказал он.
— Вы что, уже в свое убежище? Так пока нет войны или катастрофы.
— Я не дурак! — сказал Вдовин. — После утренней беседы с вами я понял, что есть опасности, кроме войн и катастроф. Я доверчиво впустил вас в дом, говорил с вами, а потом ужаснулся: ведь вы могли убить меня и воспользоваться моим убежищем! Какой я был идиот! Нет, все, хватит! Пусть Иннокентий не все выучил...
— Кто?
— Иннокентий. Кеша. Попугай. Пусть он не все выучил, но мне хватит и этого. Я ухожу от людей. Никому не говорите об этом. Покажите только мою фотографию.
— Это не фотография.
— Все равно. Покажите ее всем. Ничего не надо говорить. Я все постарался вложить в свой взгляд. Все увидят — и поймут. Прощайте.
И Вдовин исчез в непроглядной темноте сада.
Врет, подумал Невейзер. Притворяется сумасшедшим. А сам подкрадется к Кате... И что? А то, о чем обмолвился, когда говорил, что хотел бы с нею жить в подземелье. Спрячет, как крот, в свою нору, и никакой бомбой его не достанешь!.. Катя, милая, мне нужно поговорить с тобой, услышать твой голос...
19
— Катя? — обрадовался Невейзер, почувствовав на своих глазах прохладные девические ладони.
Обернулся.
— Опять снова здорово! Нина я! — сказала та девушка, с которой он был на берегу реки.
Она обернулась к мужчине и женщине смущенного вида, мужчина держал в руке стопочку, женщина — круглый каравай с солонкой.
— Благословите, что ли, — сказала Нина. Отломила кусок, обмакнула в солонку, откусила, остальное сунула в рот Невейзеру.
— Эх, жизнь! — потек слезами отец Нины. — Вот ты и проходишь! — Выпил свою стопочку и упал в кусты.
— Гости дорогие, поздравьте молодых! — закричала мать невесты, крутя злым лицом во все стороны.
Никто ее крика не услышал.
— Чей-то жрать захотелось, — сказала она озабоченно и села за стол, с волнением беря большие куски еды и пихая их в рот.
— Зачем тебе это? — спросил Невейзер Нину.
— Да не ной ты! Дай до города добраться, а там разменяем твою комнату, если она у тебя двойная. Я по-доброму. Хотя алименты платить будешь, это уж извини.
— За что алименты-то?
— Не за что, а на что. На ребенка.
— Откуда ему взяться?
— Из меня. Мы вместе будем жить или нет?
— Я тебя пальцем не трону.
— Тронешь. Во-первых, я красивая в голом виде, во-вторых, напою тебя пьяного, и все, в-третьих, от другого могу, а скажу, что от тебя. В-четвертых, ты еще сам будешь умолять меня не уходить. Люблю я тебя, постылого, — вздохнула Нина и прижалась к тощей груди Невейзера.
— Вот что! Ты... Ты хватит! Ты отстань от меня!
— Не-а! — сказала Нина, хрустнув яблоком. — Я что в голову вобью — не выковырнешь. Не ерепенься, Виталя. А то Саше скажу, вон Саша смотрит, скажу ему, он тебя прибьет в два счета. Он хоть и невысоконький, противный вообще, конечно, но злой как собака, если кто меня обидит. Любит... — И улыбнулась Саше.
Саша ощерился в ответ.
— Ладно, — сказал Невейзер. — Ладно, поговорим еще.
И стал пробираться, пробираться дальше, а Нина пролезла под столом, села на колени к Саше, дала ему хрустнуть яблоком, дождалась, пока он прожует, и стала с ним целоваться.
— Хоть с тобой подучусь, — говорила она. — А то он взрослый уже, у него женщины были, его надо сразу ошеломить. Вот так — приятно?
— Приятно, — мычал Саша.
— А так?
— Ммммм...
— А так?
— Ммммм! — даже затрясся Саша.
— Ага. Это надо запомнить, — сказала Нина.
Невейзеру меж тем встретился Рогожин, который бросился на него с упреками:
— Там черт-те что, а он бродит где-то! Того и гляди, пришибут кого-нибудь! — кричал Рогожин.
— Кто? Кто? Кто? — настойчиво спрашивал Невейзер. Но Рогожин, выкрикнув свои слова, ослабел, поник головой, прислонился к дереву.
— Скажи, Невейзер, — сказал он с глубокой грустью, — за что ты меня презираешь? С детства. Да, я человек неверный и переменчивый. Я вечный asinus Buridani inter duo prata
[12]
, мне хочется и рыбку съесть, и мягко сесть, и честь соблюсти, и капитал приобрести, и Богу молиться, и черту подмигнуть. Согласен! Ты можешь меня за это не уважать. Но презирать ты меня за это не можешь! Почему? Потому что: кто ты сам? Ты беспутно путешествуешь своей мыслью и душой, я никогда не знаю, где ты, с кем я говорю. Nusquam est ubique est!
[13]
Ты — нигде. Тебя нет, в сущности! Ты не умеешь желать конкретного и любить конкретное! А я умею. Посмотрите на меня, я сошел с ума! — воскликнул Рогожин. — Я говорю сам с собой, с пустотой, с тенью!
— Я вижу, Рогожин, ты изменяешь своему правилу, — сказал Невейзер. — Это будет первая свадьба, на которой ты...
— Понял! — сказал Рогожин и тут же выпрямился, оттолкнувшись от дерева. — Девушка, пойдем! — сказал он ближайшей из юных красавиц.
— Куда это?
— К кошке под муда! — ответил Рогожин, вспомнив, что он в деревне и надо говорить по-свойски. — На кудыкину гору воровать помидоры! — добавил он.
