И опять настала тишина.
– Я требую! – закричал Кабуров, спеша перехватить инициативу, но замолчал, потому что не успел продумать, чего он требует. И потом, как быть с идеей молчания?
Стояли совсем близко. Инна понемногу двигалась в сторону синеглазого гладиатора, чтобы, если будет сшибка, столкнуться с ним.
– Я требую, чтобы нас пропустили! – закричал Кабуров, сообразивший, чего нужно требовать, и на ходу отменивший идею молчания, не ставя об этом в известность свою команду: сами догадаются. И они догадались, загалдели:
– Требуем, требуем, требуем!
– А я требую, чтобы вы разошлись! – закричал Челобеев.
– На каком основании? – выскочил Холмский, обрадовавшись возможности проявить свои способности полемиста.
– На основании, что несанкционированные митинги и шествия запрещены, – объявил Челобеев всем, кто мог его слышать.
– Какие митинги, какие шествия? – закричал Холмский. – А похороны тоже запрещены? – указал он на гроб с Геннадием Матвеевичем Юркиным.
– При чем тут похороны? – поморщился Челобеев.
– Нет, запрещены похороны или нет?
Челобеев оглянулся, словно ждал от кого-то подсказки, но никого старше, чем он, тут не было.
Пришлось отвечать самому:
– Ну не запрещены. Но тут же не только похороны!
– А что еще? Мать несет убитого ребенка домой – имеет право?
Опять Челобеев был поставлен в тупик.
– Имеет, но если бы она была одна. И разве она домой?
– А что, друзья не могут находиться рядом с убитым? – тут же спросил Холмский. Насчет дома не стал уточнять, это было его предположение (допустимое – в полемических целях).
Тамаре Сергеевне стало неловко, она хотела сказать, что не домой несет сына, а туда, в центр, чтобы ЭТИ увидели, что они делают. Но подумала, что ведь там, в центре, в одном из государственных учреждений работает отец Димы.
Странно, но она за все утро ни разу о нем не вспомнила.
И он не позвонил. Наверняка слышал о том, что происходит, но и мысли не допустил, что это имеет к нему отношение.
А ведь это он, Виктор Мосин, если вдуматься, виноват во всем.
Они сошлись в Германии, вернее, тогда еще в ФРГ, где она выступала за советскую тогда еще сборную (в последние годы ее существования, потом кончилось все советское), а он был представитель от комсомола, тоже доживавшего последние деньки. То, что блудлив, видно было с первого взгляда – как вошел в ресторан, где команда обедала, как оглядел, быстро и оценивающе, всех девушек, остановившись взглядом на Тамаре чуть дольше, чем на остальных. Она была тогда красивой, с нетипичной для своего вида спорта фигурой – достаточно мощной, конечно, но при этом женственной, не кряжистой. Вечером они общались, а ночью, так уж получилось, он задержался в ее номере.
– Чем я тебе понравилась? – задала Тамара утром классический женский вопрос.
– Лучше никого нет, – ответил Виктор, повязывая галстук. И уточнил: – Тут.
Она обиделась.
Но Виктор неожиданно привязался к ней, что-то у них оказалось настолько близким, что поженились и первые десять лет жили вполне дружно. Она тренировала детей, как и сейчас, а он то занимался бизнесом, то врастал в государственные структуры – и успешно. При этом всегда был чем-то недоволен, всегда в его словах и глазах читалось брюзгливое: «Да, возможно, это лучшее – но только тут». И это касалось всего – работы, одежды, жены, квартиры, машины, друзей, еды, вина… Что бы он ни потреблял, ему почему-то грезилось: кто-то другой в это время потребляет нечто намного выше качеством, а ему вот не везет. То есть его не устраивала ни страна, в которой он жил, ни город Москва, ни семья, ни работа, но за неимением лучшего приходилось терпеть. И он терпел, хотя, чтобы другие знали свое место, постоянно напоминал им: подчиненным – что они бездельники, жене – что она стареет и худшеет, сыну – что он ленится и непослушничает. Тамара так устала, так устала от него и от его вечного зудения, что была, другие женщины не поверят, даже рада, когда он завел наконец молодую женщину – естественно, красивенькую, стройненькую, умненькую, чтобы уже не казалось, что ему достался второй сорт. И ушел к ней, вернее, ее взял к себе в построенную недавно квартиру, и был доволен около года, а потом неожиданно позвонил Тамаре и стал ей, как задушевной подруге, жаловаться на дурочку жену, на трудности по работе – в общем, завел обычную песню. Они даже несколько раз встречались – по-дружески, без чего-то особенного.
Но Дима отца к себе не подпускал. Не сумел простить. Обиделся. Обиделся больше всего на то, что отец не разглядел в нем раннего ума и таланта. Другой бы гордился таким сыном, а отец брюзжал, ворчал, читал нотации. Может быть, все, что делал Дима, было как бы для отца: на вот, посмотри, кем становится твой сын. Загляни в Интернет, полюбуйся, сколько друзей в его журнале, он, может, один из самых известных людей Рунета – тот, кого ты считал никчемным и ленивым.
Естественный результат стараний – книга. Они отмечали ее выход в ресторане. После этого Диму убили. А ведь Дима мог бы и отца пригласить, если б тот был в семье. И ничего бы не случилось: в присутствии Виктора Мосина никто не стал бы своевольничать, забирать в милицию и избивать, он бы только показал свое удостоверение – и все.
А еще Тамара Сергеевна вспомнила, что, когда она выходила из роддома, было тоже солнечно, ясно, и такие же были облака на небе. Она запомнила это еще потому, что Виктор, осторожно взяв сверток с сыном, глянул вверх и сказал: «Полюбуйтесь, ангелы!»
Какие ангелы? – не поняла тогда Тамара, она вообще очень плохо соображала после больницы, а потом, когда ехали в машине, посмотрела и догадалась: ангелов на картинах и иконах изображают в виде младенцев, лежащих на облаках, поэтому Виктор и вспомнил о них и сказал им, чтобы они полюбовались.
И она тогда заплакала.
– Я тебя умоляю, – сказал Виктор. – Только не надо послеродовых депрессий. Этого мне только не хватало.
– Да нет, – сказала она и крепко сжала его за руку. И добавила: – Ты самый мой любимый человек.
– Спасибо, – усмехнулся Виктор.
Он обожал, когда ему говорили такие вещи.
Поэтому надо показать ему Диму, чтобы он увидел его еще теплым, еще не окоченевшим, не окончательно мертвым. Для чего? Чтобы стало стыдно? Да, для этого. Или чтобы дать ему возможность ощутить полноту отцовского горя? Да. Или чтобы оказаться рядом с ним в этот момент? И это тоже. Все сразу.
Думая об этом, Тамара не слышала, как продолжали препираться Челобеев и Холмский.
– Хорошо, – кричал Челобеев. – Одни хоронят, другая ребенка несет, а вы-то что тут делаете?
– Может быть, вам наплевать на чужое горе, а нам не наплевать! – ответил Холмский.
Остальные топтались, не зная, что делать, предоставив все решать двум людям. Хотя Бездулов, любитель истории, которого на солнышке разморило, поглядывал на гроб и почему-то представлял вместо него стенобитное орудие, бревно, которым разбивали ворота вражеских городов – правда, ворот тут нет, а то можно бы попробовать…
