– Хватит нам уже отыгрываться на стрелочниках! – вдохновился Кабуров. – Я знаю, чего они хотели! Бросить нам этого исполнителя, чтобы мы его разорвали, и связать нас кровавой порукой! Сделать такими же преступниками, как они сами!
Странно, но Челобееев и Шелкунов только после слов Кабурова догадались, что они именно для этого вызывали лейтенанта Толоконько. Поэтому они и не отдали приказ навалиться на Мосина в ту же секунду, как только тот напал на лейтенанта. Знали, что может пролиться кровь? Да. Знали, что эта кровь может раздразнить народ и тот попрет на заграждение? Конечно. Но это дало бы им право применить ответные меры. Теперь момент упущен, вернее, он повернулся нехорошим боком: в жертву может быть принесен не Толоконько, а они сами.
И к этому, возможно, шло: после слов Кабурова все взоры были обращены на Челобеева и Шелкунова, и кто-то уже сделал шаг-другой по направлению к ним.
Но в это время Тамара Сергеевна сказала:
– Помолчите, пожалуйста!
И все кричавшие, роптавшие, бормотавшие и распалявшие себя злыми междометиями замолчали.
Тамара Сергеевна шагнула к Сергею Толоконько и спросила его, пытаясь поймать его взгляд:
– Зачем? Ты скажи мне, зачем? Зачем ты его убил? Я понять хочу.
Все ждали ответа.
Но Толоконько не знал, что ответить. Он вообще не мог всей полнотой души ощутить, что действительно убил человека, который вот сейчас перед ним в виде неживого тела. И вовсе не потому, что был таким безжалостным. Труп этого юноши являлся частью работы Сергея, а по отношению к ней у Толоконько не могло быть никаких эмоций. Работа это работа, ее надо делать, и все, нет вопросов. А жизнь – совсем другое. В жизни есть много интересного и хорошего: сын, жена, интересно также встретиться с приятелями помимо службы, сходить на футбол не в форме, а как обычный человек, или посмотреть тот же футбол по телевизору. Если бы он встретился с этим парнем где-то в жизни, а не на работе, если бы он с ним выпил, поговорил, тогда бы он вполне понимал и чувствовал, что это человек. И не только не ударил бы его, а мог бы и заступиться, если бы обидели. Был же случай год назад: Толоконько гостил на даче у друга, бродил по лесу, собирая грибы не для азарта, а для спокойного удовольствия, и наткнулся на лежавшего на дне оврага пьяного, заблудившегося дачника, который сломал ногу и уже осип от крика, истратил все силы, тихо стонал, приготовившись к смерти. Сергей на себе тащил его до поселка километра три, не меньше, жалел, успокаивал, хотел, чтобы человек остался жив. И донес, и тот остался жив. Но, предположим, если бы того же дачника, пьяного и со сломанной ногой, доставили по какой-то причине к Толоконько в отделение, он тут же стал бы частью работы лейтенанта. И Сергей вряд ли увидел бы в нем человека, потому что на работе, как привык и Толоконько, и многие другие, ничего человеческого нет. Отбыл, сделал что надо, ушел домой.
Поэтому Сергей бил ночью Диму не по злости, а по простой служебной необходимости. Арестованные подняли шум, надо шум унять, вот и все. То есть если он и убил этого парня, то в рабочем порядке, а не потому, что Толоконько злодей или садист. И другие, насколько знает Сергей, если им случается кому-то наквасить морду или посчитать ребра, делают это не по злобе, хотя встречаются и настоящие садисты, моральные уроды, но их не любят даже в собственной среде. Требовать при этом, чтобы бьющий видел того, кого бьет, человеком, так же нелепо, как призывать чиновника не бить сильно печатью по бумаге, потому что ей, видите ли, больно. Примерно так рассуждал или, вернее, мог бы рассуждать Толоконько.
По-настоящему ответить матери следовало бы однозначно и в соответствии с истиной: убил, потому что надо было убить. Но, естественно, Толоконько хватило ума понять, что так отвечать нельзя. А как?
Он вдруг всей спиной почувствовал давящую сзади ненависть высоких начальников, но тут же и свою ненависть к ним. Отдали они приказ или не отдали, дело десятое, но они создали эту работу такой, что Сергей ее исполняет, исходя не из своих понятий о жизни (которые у него нормальные), а из их установок (которые служебные). Если бы обошлось без огласки, они бы слова не сказали, наоборот, все бы сделали для того, чтобы этот мелкий сор не высыпался из их уютной избы. Ну влепили бы выговор…
То есть Толоконько, как ни странно, пришел к такому же выводу, что и Кабуров. И поэтому он ответил ждущей матери, кивнув назад головой:
– Это они.
И больше ничего не добавил, но все всё поняли. И если отдельным, не самым глупым людям было ясно, что принцип разделения ответственности нарушать нельзя, толпа, как это было и тысячу, и десять тысяч лет назад, любила виноватых, на которых указано точно и ясно.
– Надоело! – закричала Гжела, не боясь, что Кабуров ее осудит за выскакивание. Не тот момент.
И этот любимый ее лозунг оказался настолько близок всем, что отозвалось сотнями голосов почти сразу же:
– Надоело!
И со скандированием: «На-до-е-ло! На-до-е-ло! На-до-е-ло!» – все подались вперед. Мосин взял Тамару Сергеевну под руку, под телом сына, выводя из этой давки, они успели укрыться возле подъезда дома, где был огражденный перилами закуток.
А масса тяжелым расплавленным свинцом полилась на заграждение.
Омоновцы попытались выполнить свой долг, они были умелые бойцы, но боевая техника сослужила им недобрую службу. Обычно они применяли тактику мягкого отхода, выводя дубинками из строя передних, особенно рьяно наскакивающих, в то время как с боков их товарищи выхватывали зачинщиков и уводили в машины. Затем, ослабив и проредив авангард, они постепенно останавливались и начинали двигаться обратно, переходя в победоносное наступление. Но техника оказалась стеной, к которой их приперли, вынуждая падать, отползать. Поэтому через минуту-другую толпа уже была на грузовиках, бронетранспортерах, милицейских патрульных машинах, топча их, уже переваливала эту механическую гряду, при этом, надо заметить, омоновцев и милиционеров не столько били, сколько сминали массой, вдавливали под колеса, между машинами, где они беспомощно барахтались, а самые благоразумные ложились, закрыв голову руками и вжимаясь в асфальт.
Потому впоследствии выяснилось, что при этом первом лобовом столкновении не было ни одной человеческой жертвы. Хотя физические повреждения разной степени, конечно, были – как и при дальнейшем развитии событий.
Челобеев и Шелкунов успели нырнуть в бронетранспортер и наглухо задраиться, чувствуя себя консервами, которые могут в любой момент вскрыть. Тяжелую машину пытались раскачать, но это было не так просто.
– БТР не ежик, его не перевернешь! – с неуместным легкомыслием сказал водитель-сержант.
Рядом с ним сидел рядовой дембельского расхристанного вида, расстегнутый на все, что только можно. Между ним и водителем была початая бутылка портвейна, а пустая валялась рядом, они совали друг другу засаленные карты, играя в очко:
– Еще. Еще. Хватит, себе!
Челобеев и Шелкунов переглянулись и ничего не сказали. Они понимали, что легко приказать солдатам перестать безобразничать, но – зачем? Что это изменит?
