– Вот и хорошо. И замечательно!
Помедлив, Таня спросила:
– А вы куда его теперь?
– Никуда. Тут пока будет. Пошлем запросы.
– Правильно! – горячо одобрила Татьяна. – По официальным каналам. А то мне ведь и не ответит никто! Ты не бойся, – сказала она Гоше. – Тут тебя кормить будут. Не могу я, понимаешь? У меня дети. Мне работать надо, а ты… В общем – надо. Все. Будь здоров.
И Татьяна, вручив Гоше пакет с едой, вышла.
Кошки на душе, конечно, поскребывали, но – что делать? Дети, в самом деле. И работать надо. И если бы он был нормальный, а то ведь кто знает, что он может отчудить. И это пока ничего не помнит. А вспомнит – и окажется грабителем или убийцей? Что тогда?
С такими мыслями она проходила мимо открытого окна того кабинета, где оставила Гошу. Кабинет был большой, и часть его отделялась решеткой – получился всенародно известный «обезьянник». Сержант, открыв дверь «обезьянника», приглашал Гошу:
– Ну, чего стоишь?
Гоша мотал головой и не хотел идти в клетку.
– Будешь ты мне тут упираться!
Сержант подошел к Гоше с явным намерением заломить ему руку и втолкнуть за решетку. Но как-то так получилось, что у него самого рука оказалась заломлена, и он повалился на пол.
Вскочив, сержант выхватил пистолет:
– Больной, да? Ничего, я тебя тут вылечу! Ты у меня вспомнишь, чего и не помнил! Пошел, я сказал! Вперед!
Гоша, видимо, понял, что с пистолетом – не газовым, как у Ерепеева, а настоящим, руками не сладишь. И, понурясь, побрел в камеру.
Окно было почти на уровне земли.
Татьяна легко перепрыгнула через подоконник, подбежала к Гоше, схватила его:
– Пошли отсюда!
– Ты чего? – удивился сержант. – Сама же привела!
– Сама привела, сама и увожу! – ответила Татьяна.
21
Они ехали обратно.
– Навязался на мою голову! – горестно причитала Татьяна. – Что мне теперь с тобой делать?
А Гоша, похоже, уже забыл о происшедшем: с любопытством смотрел в окно. Потом увидел в другом конце вагона – юноша и девушка целовались. Смутился, застеснялся, отвел глаза.
И что-то в его глазах появилось. Какое-то смутное воспоминание…
Раз уж Гоша остался (пока), Татьяна решила его привести в порядок.
Остригла ему волосы в предбаннике крохотной баньки, стоявшей в углу сада.
– Теперь раздевайся – и мыться!
И отвернулась, сметая в совок волосы.
Повернулась – а он стоит раздетый и ничуть не стесняется.
Глаза у Татьяны вильнули туда-сюда (если говорить точно – вниз-вверх), она вскрикнула:
– Ты что делаешь, бесстыдник?
– А что? – не понял Гоша.
– Ничего… Иди, чего уставился? Не обожгись там… Сообразишь хоть, как мыться?
– Да. Чистым хорошо быть.
– А то!
Татьяна взяла в охапку его вещи, положила на лавку приготовленные старенькие, но чистые – джинсы, футболку, носки, трусы. От бывшего мужа осталось – то, что он по гордости не захотел взять при уходе.
Вышла на крылечко, осмотрела Гошино барахло. Залезла в карманы джинсов. Пусто. Только в заднем кармане какая-то бумажка. Татьяна повертела, всмотрелась, ничего толком не разглядела: бумажка была когда-то постирана вместе с джинсами. Но какие-то буквы виднеются, надо после рассмотреть.
Взяла куртку и обратила внимание, что высокий и плотный воротник с молнией (вместилище для тонкого капюшона) зашит нитками. Пощупала. Что-то там такое почувствовала. Сходила за ножницами, аккуратно распорола шов. Отстегнула молнию. И увидела длинный мешочек, равномерно чем-то набитый. Извлекла его.
И начала вынимать оттуда бумажки. Доллары. И все сотенные.
И вот уже целая груда лежит на крыльце.
Татьяна сосчитала. Потерянно произнесла:
– Десять тысяч…
Встала, походила. Посмотрела издали на пачку долларов. Оглянулась.
Быстро подошла к деньгам, схватила, сунула под крыльцо. Забормотала в смятении:
– Машину купить почти новую… Дом отремонтировать… Теплицу оборудовать… Детей обуть-одеть на год вперед… Боже ты мой… А если ворованные? Если фальшивые? Пойдешь менять – тебя цап! – и в сообщницы. Кто же ты был, Гоша? А?
Но что воздух спрашивать – есть же сам Гоша!
И Татьяна, достав из-под крыльца деньги, ворвалась в баню, открыла дверь. Опомнилась, прикрыла дверь и, сунув в щель пачку, трясла, показывая, и спрашивала:
– Это что?
– Я уже знаю, это деньги, – ответил Гоша.
– Спасибо, подсказал! Откуда?
– Ты принесла.
– У тебя они откуда?
– У меня? – не понимал Гоша.
Татьяна решила продолжить допрос, когда он вымоется и оденется.
И, налив ему чая после бани, спрашивала:
– Может, ты бандит?
– Бандиты стреляют. Нет.
– Это ты сейчас говоришь – нет. Ты же ничего не помнишь! Откуда я знаю, вдруг деньги ворованные или грабленые? Вспоминай, Гоша! Это важно!
22
В то же самое время, когда Гоша безуспешно вспоминал, откуда у него деньги, Валера Абдрыков обедал, сидя на кухне в трусах и майке. Вера, у которой он жил, женщина средних лет, средних умственных способностей и средних познаний о жизни, сидела напротив, пила пиво из горлышка и нежно смотрела на принадлежащего ей мужчину. Валере бы радоваться, но он, как и большинство его собратьев по полу, и в хорошем умел находить причины для недовольства.
– Я вот ем без ножа. И сижу в трусах за столом. А ты мне даже замечания не делаешь, – выговаривал он Вере.
– А ты в трусах мне больше нравишься, – ворковала Вера.
– Люди зачем друг с другом живут? – неожиданно спросил Валера.
– Кто как, – промурлыкала Вера. – Я с тобой – для секса.
И она фыркнула пивом, захохотала, утерлась полой халата, обнажив полную белую коленку.
– И не совестно тебе? – поморщился Валера.
– А что? Нормальное слово. Не нравится – могу другое сказать. На ту же тему.
– Обойдусь, – отказался Абдрыков. – Люди живут друг с другом, чтобы друг друга как-то… Как-то урезонивать. Сдерживать. Человек, если его никто не сдерживает, становится скотиной!
– Это пусть чужие друг друга сдерживают, а мы свои, – насупилась Вера. – Я не поняла, ты чем-то недоволен? Хочешь к Татьяне вернуться? Я не держу. Только ты с ней сам не выдержишь. Она-то как раз тебя сдерживала – кто жаловался? Ты жаловался! Она тебя шпыняла вечно: то нельзя, это можно, то обратно нельзя!
