Там не было ничего особенного, кроме акта приема с записью: «Сдала в качестве подкинутого ребенка Суровцева Екатерина Петровна, г. Саранск, ул. Протечная, д. 12. Записан на фамилию предположительного отца Шумакина Жана, отчество неизвестно. Зарегистрирован: Шумакин Виктор Жанович».
– А я все думал, откуда такое отчество? – сказал Сергей. – Да и у папаши твоего, надо полагать, это было не имя, а кличка.
Поехали в Саранск, нашли улицу Протечную, дом двенадцать. В доме было грязно и бедно, копошилось человек десять разнополого и разновозрастного народа, все пьяные по случаю субботы. Впрочем, был бы вторник, можно было бы сказать – по случаю вторника. Единственный более или менее трезвый человек лет шестидесяти (он просто только что проснулся и не успел еще опохмелиться), назвавшийся Леонидом Ильичом, на вопрос о Екатерине Петровне заплакал и сказал:
– Схоронили мы маму! Пять лет назад!
– Шесть! – возразил бас с пола.
Виктор и Сергей вгляделись: под столом лежал подросток лет четырнадцати.
– Пять, говорю! – упрямился Леонид Ильич.
– Щас вот уе… по е…! – сказал подросток, не смущаясь тавтологией. – Сразу вспомнишь!
– Ты на отца? – закричал старик. – Мразь! – И пнул ногой малолетнего сына.
Тот захохотал, приняв за юмор.
– А нет ли фотографии? – спросил Виктор.
– Была где-то.
– Найдите. Бутылку водки дам.
И тут же население дома закопошилось, ища фотографию. Ругались, царапались, оттаскивали друг друга, толкались. Не нашли.
– На кладбище есть, – вспомнил Леонид Ильич. – На памятник ее вклеили. Ну, на эмаль свели, а саму фотографию, надо думать, в похоронном бюро так и оставили.
Многие тут же вызвались проводить на кладбище, но Виктор разрешил только Леониду Ильичу.
16
На кладбище долго плутали.
– Здесь где-то было. Точно помню, – бормотал Леонид Ильич.
В результате нашли метрах в трехстах от того места, что он точно помнил.
Ржавая ограда, ржавый покосившийся крест, сваренный из водопроводных труб. К кресту прикручена проволокой овальная эмалевая табличка, на которой, как ни удивительно, сохранилось вполне ясное изображение Екатерины Петровны.
Леонид Ильич лег возле ограды и заплакал.
– Дайте выпить, – зарыдал он, – а то умру с горя!
Дали.
– Кого-то она мне напоминает, – сказал Сергей.
– Меня, – ответил Виктор.
Сергей посмотрел:
– А ведь точно!
Известное дело: укажи на сходство двух людей постороннему человеку – и он его найдет и увидит. На самом деле Виктор сразу понял, на кого похожа Екатерина Петровна. На Татьяну.
– А скажи, – обратился он к Леониду Ильичу – Екатерина Петровна детей не отдавала куда-то?
– Конечно, отдавала! – подтвердил старик. – Рожала-то она каждый год, ты прокорми такую ораву! Только семь человек себе оставила. Женька в прошлом году помер, Петька еще живой, но тоже скоро сгниет, сколиоз его ест, – считал старик, – Тамарка уехала лет десять назад куда-то на Север, Лидка в тюрьме, Ваську в милиции до смерти забили, Пашку тоже зарезали, но друзья… А кто же седьмой-то? – озадачился Леонид Ильич. – И заново стал считать, шевеля губами и загибая пальцы.
– Пошли отсюда, – сказал Виктор.
Они пробиралась сквозь деревья и бурьян и были уже у выхода (то есть пролома в кирпичной стене), когда услышали истошный крик:
– Вспомнил! Седьмой – это же я!
– Возможно, он твой брат, – сказал Сергей.
– Возможно… А почему я раньше мать не отыскал? Ведь просто оказалось.
– Ну… Значит, не надо было.
17
Харченко в отсутствие Георгия-Виктора совсем потерял покой. Со дня на день и с часу на час он собирался навестить Татьяну, но все откладывал, удивляясь своей нерешительности.
Меж тем к Татьяне пришел, то есть почти приполз Валера Абдрыков.
– Подыхаю, – прохрипел он.
– Подыхай, – одобрила Татьяна.
– И тебе меня не жалко?
– Ничуть.
– А дети?
– Что дети? Сейчас ты то ли есть, то ли тебя нет. А тогда уж точно не будет, им от этого только спокойней.
– Жестокая ты.
– Я? Ты чего пришел вообще? На опохмелку попросить?
Вообще-то Абдрыков именно этого и хотел – опохмелиться. Но терпел признаться. Знал остатками разума: даст ему сейчас Татьяна денег, выгонит – и все, путь заказан. Ну, может, еще раз даст. А может, и еще. Но рано или поздно перестанет давать. Надо вести себя по-умному. Остаться здесь: жена теперь живет крепко, с машиной. Бросить пить хотя бы на время.
Такие праведные мысли копошились в голове Абдрыкова.
И он сказал:
– А давай, как раньше?
– Это как? Я работаю за троих, а ты пьешь?
– Нет. Как еще раньше. Когда я тоже работал.
– Не хочу.
– Это почему?
– А не нужен ты мне.
– Врешь, Татьяна! Ты меня любишь! – уверенно сказал Валера.
И уверенность его не была пьяной или похмельной. Все эти годы он был абсолютно убежден, что Татьяна только делает вид, держит форс, а на самом деле счастлива будет, если он вернется.
– Тебя? – насмешливо воскликнула Татьяна. – Опомнись!
– А что, нет?
– И думать забыла, Валера! На, иди и пей!
Татьяна сунула ему денег.
Валера был потрясен. Он ведь все-таки не дурак был, ему хватило ума сообразить: если женщина сама дает мужчине денег на выпивку, значит, не бережет его, значит – не любит.
А кабана Тишку Татьяна прирезала-таки с помощью умелого Митрюхина.
Толик и Костя, явившиеся, когда все уже было кончено, плакали, ругали жестокую мать и жалели Тишку, но через день уже вовсю уплетали свиное рагу, и Костя, как старший и более мужественный, даже поддразнил Толика, показав кусок мяса:
– А вот в этом месте ты его гладил: Тишенька, Тишенька! А теперь жрешь!
– Ничего я не гладил, – огрызнулся Толик. – И вообще, он вонял!
У Харченко появился повод: собственный день рождения. Обычно в этот день он угощал весь отдел, а потом брал пять-шесть верных друзей, лучших чиховских барышень и отправлялся за город, где жарили шашлыки, выпивали и устраивали веселые безобразия, после которых у всех участников долго болела голова и они некоторое время, встречаясь, не глядели друг другу в глаза.
На этот раз Харченко захотелось отметить иначе. Тихо. Наедине с Татьяной.
