— И кем работаем? — интересовался Маховец.
— В кафе.
— Торгуем?
— В кухне торчу, готовлю. Хотя, бывает, буфетчицу заменяю. Да еще потом полы мою. Вламываю, короче. И никогда ни в чем замешана не была. Хозяин, тот — да, жулик сплошной.
— Ужас! — посочувствовал Маховец. — И как же он жульничает, подлюка?
— Да понятно как. То масло просроченное возьмет, то мясо не штампованное откуда-то привезет, а ты готовь.
— Треть мясного импорта в России — контрабанда! — дал справку Курков, который по вечерам не имел привычки работать и потому смотрел телевизор. Он много вообще знал постороннего, что, однако, расширяло кругозор — как правило, в области существующих недостатков.
— То есть вам, значит, из гнилых продуктов приходится готовить? — уточнил Маховец.
— Не то что гнилые… Приходится, а куда денешься? — сердито сказала Любовь Яковлевна.
— А заявление прокурору написать? — спросил Маховец.
— Какому прокурору? На кого?
— Обычному прокурору. Прокурорскому. На хозяина.
— Ага, спасибо! Хозяина возьмут, кафе закроют, где я работать буду?
Пассажиры невольно усмехались — они уже поняли, к чему ведет Маховец. Только Любовь Яковлевна не догадывалась. И Маховец ей разъяснил:
— Получается, Ольга Яковлевна…
— Любовь Яковлевна…
— Извините. Получается, Любовь Яковлевна, вы в преступной деятельности своего хозяина тоже замешаны.
— Это как это?
— Атак. Он отравленные продукты привозит, вы из них готовите. Никто еще не умер от вашей еды?
— Что вы говорите-то? — возмутилась Любовь Яковлевна. — Я же не говорю — отравленные, я говорю — просроченные! Есть разница?
— А разве закон разрешает использовать просроченные продукты? Нет, Любовь Яковлевна, это называется — соучастие в преступлении по предварительному сговору и согласию. Года три минимум, а если кто умер, то все десять! У вас где кафе?
— У вокзала…
— Вот! Покушал у вас человек, сел в поезд, а ночью взял и копыта откинул. Почему, как — неизвестно. Вскрытие сделали, диагноз: отравление. А доказать ничего нельзя — он и на вокзале мог покушать, и в поезде, и где попало. И разъезжаются ваши трупы по всей стране, а вы даже и не знаете!
— Какие трупы, вы чего? Ни одной жалобы сроду не было!
— Мертвые не жалуются! — отчеканил Маховец. — Господа выездная коллегия народного суда! — обратился он к Притулову, Личкину, Федорову и Петру. — Виновна эта несчастная гражданка или невиновна?
— Виновна! — сказал Петр. — Я один раз взял пирожков тоже в кафе у вокзала, такое было, еле живой остался.
— Виновна! — с улыбкой подтвердил Притулов.
— Виновна! — весело выкрикнул Личкин.
Федоров промолчал.
— Вот так, Любовь Яковлевна, — с сожалением сказал Маховец. — Народный суд вас приговорил.
— Да ну вас! — махнула рукой Любовь Яковлевна. — Так на каждого можно навалить неизвестно что!
— А я об этом вам и озвучиваю! Что если мы сидели в тюрьме, то это случайно. А если вы не сидели, то это тоже случайно. Или кто-то не согласен? Кто-то все-таки ничего не совершил? А?
— Это как в кино получится сейчас, — сказал Димон. — Я кино видел, там тоже сидели присяжные, кого-то судили, а сами виноваты оказались.
— Меньше смотрите всякую глупость, — посоветовала Наталья. — Кино вообще искусство плоское и глупое, — высказала она заветную мысль, которая возникла у нее после того, как она, всерьез готовясь к профессии киноактрисы, за год посмотрела фильмов больше, чем за предыдущую жизнь, и была жестоко разочарована.
00.10
Зарень — Авдотьинка
— А вы почему ручку не подняли? — спросил Маховец Елену. — Ни в чем не замешаны?
— Не вяжись к девушке, — сказал Петр, намекая этим, что она под его опекой.
Маховец проигнорировал:
— К кому вязаться, Петя, это я сам решу. Ну? Жду ответа!
— Только честного, — встал рядом с Маховцом Притулов. — А я пойму. Я всегда насквозь вижу, если женщина врет.
— Не собираюсь я исповедоваться перед вами! — отвернулась Елена. Ей и Маховец-то был противен, а уж Притулов тем более.
— В самом деле, чего ты? — спросил Петр Маховца.
Маховец понял, что пора задействовать принцип «бей своих, чтоб чужие боялись». Петр хочет понравиться девушке за их счет, это не по-товарищески. А ведь сидел уже, объяснили ему наверняка, что в тюрьме — то есть, там, где вырабатываются самые правильные мужские понятия, — женщина считается человеком условно. Она есть предмет потребления, как выразился один сиделец с большим жизненным опытом. Там, если тебе в голову взбрело рассказать об отношениях с женщиной (что обычно не принято — не будешь же ты всем повествовать, как ты сегодня баланды покушал), то и слова должен выбирать строго: нельзя, к примеру, сказать «я с ней трахался», а только так: «я ее трахал».
— Отсядь-ка, — сказал он Петру.
— А ты что, начальник тут?
— Конечно. Отсядь, я сказал.
Петр терпеть не мог физических контактов на уровне драки, но очень уж не хотелось опозориться на виду у понравившейся девушки — и не только на виду, но в волнующем соседстве с ней.
— Друг, успокойся, давай отдохнем, выпьем, — миролюбиво предложил он Маховцу. — И вообще, обсудить бы надо, что делать. Может, уже догадались, может, за нами погоня уже?
— Рельсы переводит, — сказал Притулов, глядя на Елену.
А Маховец спросил, уставив на Петра глаза, которые, казалось, меняли цвет — от добродушно серого, до зло зеленоватого. Сейчас зеленоватого было больше.
— Я не понял, ты с нами или с ними?
— С вами.
— Тогда не мешай. Я же вреда не сделаю никому, а просто — спросить девушку.
Петр неохотно встал и прошел вперед, сел рядом с Федоровым.
— Ну так что, сами признаемся или следствие будем проводить? — спросил Маховец Елену.
— Не в чем мне вам признаваться.
Маховец решил применить тот же метод, что и к Любови Яковлевне.
— А чем занимаемся? — спросил он.
— Неважно.
Притулов понял, что девушка не боится. Его это рассердило. Женщина должна бояться мужчину. Всегда. В том ее и вина, что не боится. Вина и ошибка.
— А может, пойдем? — кивнул он в сторону биотуалета.
— Только тронь меня! — закричала Елена. — Я не понимаю, у нас мужчины есть или нет? Позволяете издеваться над женщиной! Трусы!
Ваня хотел было откликнуться и вытянул для этого шею, но Притулов издали направил на него палец:
