— Теперь ты понял? — спрашивает Ваня.
— Расстреляйте его, — жалобно просит Сталин неведомо кого.
— Какой быстрый! Расстрелять! А тебя самого расстрелять? Или хотя бы по морде твоей проклятой, дьявольской, по морде тебя — дойдет, наконец, будет больно?
И Ваня, устав сдерживаться, подскакивает к Сталину, сшибает его с ног, лупит ногами старика и кричит:
— Больно? Больно? Больно?
Вдруг останавливается и растерянно спрашивает врача и охранника:
— Что вы стоите? Почему вы меня не удерживаете? Ведь бить нельзя!
— За дело можно, — говорит врач.
— Ни за что нельзя!
— Я вас не понимаю, — говорит врач.
И вроде все уже решено со Сталиным, только Ваня не успокаивается. Что-то продолжает его мучить. Ну хорошо, Сталин злодей, а другие-то кто, а Ваня — кто? И сами собой лезут в голову новые и новые варианты воображаемой пьесы.
Сталин против Вани
Вариант неизвестно какой
Ваня видит себя в огромном зале Дворца съездов. На трибуне Сталин, он произносит речь. В президиуме застыли в почтительном внимании его помощники и прислужники, одинаковые, как крысы в сумерках. В зале, внимая, боясь шелохнуться, сидят тысячи человек. Руки наготове — аплодировать.
Вот Сталин заканчивает фразу — и тут же бешеные рукоплескания. Все хлопают, хлопают, хлопают, это переходит в овацию. Зал встает.
И Ваня встает.
И вдруг замечает: люди в президиуме стали похожи на Сталина. Просто один в один, как близнецы. И те, кто в зале, тоже стали двойниками вождя, даже женщины, у которых мгновенно огрубели черты лица и выросли усы.
Тысяча с лишним Сталиных аплодирует, выкрикивает здравицы, а Ване становится жутко, и он садится.
Тут же, будто кто-то отрубил командой, все смолкает.
Жуткая тишина, только тихие передвижения людей, расступающихся, не желающих быть рядом с ним. Ваня один в этом круге среди опустевших кресел.
Людям вернулись их лица, эти лица опущены, ибо не знают, куда смотреть. На Сталина — страшно, на Ваню — опасно, друг на друга — сочтут заговорщиками.
И Ваня встает, и идет к трибуне.
Все расступаются.
— Можно? — спрашивает Ваня Сталина.
Тот пожимает плечами. Он не хочет скандала в присутствии иностранных делегаций.
Ваня встает, опирается руками, некоторое время молчит.
Потом говорит — негромко, будто в комнате, но при этом понимает, что его слышно на последних рядах:
— Ладно вам чумиться-то. Вы же нормальные люди. Вам же завтра стыдно будет. Ну, не всем, может. Но многим. А ему стыдно не будет никогда. Даже мертвому. Понимаете?
— Да здравствует Ваня, ум, честь и совесть нашей эпохи! — тут же выкрикивает кто-то.
Зал подхватывает.
Овации.
— Ну вас, — со скукой и обидой говорит Ваня. — С вами, как с нормальными, а вы…
Он сходит с трибуны, его окружают люди в форме и уводят.
Ваня оказывается опять в кремлевском кабинете, куда через несколько минут входит Сталин.
— Видел? — спрашивает он. — Им только дай знак — все перевернут с ног на голову. И опять начнут… как ты сказал? Чумиться? Хорошее слово. А ты мне нравишься. Давай я тебя на службу к себе возьму. Потом расстреляю, конечно, но несколько лет поживешь человеком. Важным человеком.
— Да иди ты, — невежливо отвечает Ваня. — Не хочу я больше с тобой говорить. Ничего тебе не докажешь. Я только одно скажу напоследок. Знаешь, почему ты самый страшный человек в истории?
— Неужели самый страшный? — удивляется Сталин, и в голосе его слышна невольная горделивость.
— По-моему, самый. Конечно, тебя люди породили, это так. Но ты им отплатил по полной. Вся суть твоей жизни — доказывать человеку, что он подлец. Никто так не постарался, никто до тебя в этом деле не дотягивает. Ты — просто поэма человеческой подлости. Никто так не радовался, когда видел человеческую слабость и способность к предательству. Если б я был верующим, я бы тебя назвал лучшим гимном дьяволу, который создало человечество. Правда, у тебя тоже был бог — единственное, во что ты верил, на что молился, что любил.
— Неужели? И как этого бога звать?
— А я уже сказал — подлость. Один раз тебя вынудили назвать подлецов братьями и сестрами — и ты им этого не простил. Ты наверстал потом, ты отыгрался — потому что тебя заставили пойти против твоего бога.
— Ну, допустим, — соглашается Сталин. — Примем, как версию. Но вопрос, Ваня, — а кто не подлец-то, в самом деле? Назови фамилию. Хоть одну. Кто не подлец, а?
— Да я хотя бы, — отвечает Ваня. — Не идеал, конечно, но не подлец.
Сталин всплескивает руками, словно радуясь такой новости, и, посмеиваясь, нажимает на кнопку.
— Сейчас мы это проверим, — говорит он.
Начинается — будто в кошмарном сне: врываются, хватают, бьют, пытают.
— Подлец ты или нет? — то и дело подходит Сталин.
Но Ваня смеется ему в лицо.
Сталин топает ногами, кричит, требует ужесточить пытки — но не до смерти.
И опять подбегает в своих мягких сапожках:
— Ну? Подлец или нет?
А Ваня улыбается и думает, что прав был Христос, когда сказал: если ударят тебя по правой щеке, подставь другую. Он не смирение имел в виду, а усмешку. Конечно, усмешку высокую, как бы даже отстраненную, не ехидную, но на такую Ваня не способен. Поэтому он улыбается ехидно, презрительно — и это окончательно выводит Сталина из себя.
— Подлец ты или нет? — кричит он и, вопреки своему обыкновению не марать руки, сам хватает нож и всаживает Ване в сердце.
— Нет, — отвечает Ваня. — И другие не подлецы. А ты подлец. Вот и живи с этим. С этим и сдохни.
Сталин застывает. Потом оседает на пол, хватается за сердце. Падает, корчится в агонии. Никто не подходит к нему. И он умирает. Появляются наконец люди, кладут его в гроб, образуется процессия. Сотни тысяч людей (и Ваня среди них, еле живой) провожают вождя к мавзолею, многие плачут, Ване хочется их укорить, но он вдруг понимает, что плакать по злодею — еще не подлость, подлость — славить его…
01.35
Авдотьинка — Шашня
Ваня еще до подхода Маховца с Притуловым достал из чехла гитару и начал потихоньку перебирать струны. Нина слушала, но потом заметила, что он смущается, и взялась за книгу.
Она потеряла место, где читала, но и не хотела искать, сразу раскрыла последние страницы.
Будто боюсь, что не успею дочитать, подумала Нина. Не успею до чего? До гибели, которая возможна? Но если дочитаю, зачем мне это, раз я погибну? Значит, или я не погибну, или, даже погибнув, как-то останусь где-то. Потому что человек не может совершать абсолютно бессмысленных поступков, а что бессмысленней, чем торопиться дочитать перед смертью?
