— Как ты не понимаешь? — спросил Стив с горечью.
Дафну охватили тяжелые предчувствия.
— Как ты не понимаешь? — повторил он. — Явсем сердцем, всей душой хотел прозреть, чтобы увидеть тебя. Я никого так не хотел увидеть, как тебя. Но я хотел увидеть тебя зрячей! Зачем ты это сделала?!
— Прости, — прошептала Дафна. — Ты разочарован? Я оказалась не такой красивой, как ты предполагал?
— Ты намного красивее, чем я предполагал! Ты красивее всех на свете! Но меня мучает мысль, что ты принесла себя в жертву ради меня. Мне это отравляет жизнь! Я хотел, чтобы мы были на равных, эта мечта помогла мне вернуть зрение.
— Я тоже хотела быть на равных. Ты говоришь так, будто я выколола себе глаза.
— А разве нет? Мне объяснил врач, ты сделала это психологически!
Тут вошла Синтия.
— Привет, — сказала она небрежным голосом.
— Привет, — отозвался Стив.
В Дафне все сжалось. Если бы она была зрячей, она бы ничего не заподозрила. Синтия наверняка корректно улыбается, Стив тоже отвечает вежливой улыбкой, это мешает услышать глубинный смысл, заключенный в интонациях их голосов! Зрение обманывает человека! Но сейчас Дафну обмануть было невозможно, она почувствовала, что в голосе Стива не просто приветливость, а в голосе Синтии не приятельская вежливость. Они нравятся друг другу! Они, может быть, любят друг друга.
Что ж, Дафна не будет мешать им. У нее будет свой мир. Только свой. Избавленный от обмана зрячести, горький, но правдивый.
Нет, это как-то слишком грустно, подумала Нина, и обратилась сразу к последней странице.
Вдруг что-то сверкнуло в мозгу Дафны. Ослепило — если можно ослепить слепую. И вдруг сначала контуром, а потом ясно увидела тельце дочери, падающее с качелей. Она вскрикнула, бросилась, подхватила.
(Дочку успела родить, удивилась Нина.)
Стив бежал от дома.
— Господи, — выдохнул он. — Как я перепугался. У тебя великолепное чутье. Лучше, чем у зрячих.
— Да, — сказала она. — Я даже чувствую, что футболку ты опять надел наизнанку. Когда ты был слепым, ты не позволял себе этого.
Стив рассмеялся, но вдруг оборвал смех.
— Постой. Я только что надел ее, ты до меня не дотрагивалась, как же ты…
— Я вижу, — сказала Дафна.
Через час они сидели втроем в лодке. Дафна, опустив руку в воду, поднимала разноцветные кленовые листья и подносила к глазам, будто желая убедиться, что она действительно видит.
А Сара удивительно быстро привыкла к тому, что мама видит. Может, потому, что она и раньше не чувствовала этого недостатка. Но, видимо, ее детскую маленькую головку занимал какой-то вопрос. Она долго молчала, а потом, подняв огромные, голубые, как и у матери, глаза, спросила:
— Как это можно? Не видеть, не видеть — и вдруг раз-два, и увидеть?
— Я просто очень этого хотела, — ответила Дафна.
Господи, какая чушь, подумала Нина, закрывая книгу. Какая глупая и приятная чушь.
Это было до того, как к ним подошли.
Сейчас Нина просто сидела, поглядывая на пальцы Вани, а Ваня продолжал наигрывать.
— Играем? — спросил Маховец.
— Нет, мух ловим, — ответил Ваня.
— Ну, конечно, менты рядом, вот ты и расхрабрился, — сказал Маховец.
Ваня начал негромко напевать, рассеянно, как это свойственно поющим, глядя сквозь пространство, то есть — и сквозь Маховца.
— Не нравится мне, как ты играешь, — сказал Маховец, поднимая автомат. — Иди и поучись.
Ваня продолжал напевать и глядеть сквозь Маховца.
— Ваня… — тихо попросила Нина.
— Парень, перестань! — крикнул Мельчук.
Ване было не просто страшно — он впервые в жизни понял, что означает слово «ужас». Но еще больше он был поражен самим собой — он не ждал такого от себя, он не думал, что так далеко может зайти. И хотел узнать, сможет ли зайти еще дальше.
А для Маховца момент был почти сладостный. Он знал, что все ждут его дальнейших слов, угроз, предупреждений вроде: «Считаю до трех». Но судьба не предупреждает и не считает до трех, она бьет сразу.
И Маховец нажал на спусковой крючок.
Вместо выстрела — пустой звук, что-то вхолостую щелкнуло.
И тут же снизу на Притулова бросился Коротеев, валя его с ног.
Он один знал, что будет: ему было известно, что в автомате нет патронов. Маховец не проверил — он даже не предполагал, что автомат боевого милиционера может оказаться не заряженным. А вот оказался. В кои-то веки польза от нашей нескладицы: когда объявили выезд по тревоге и все бросились в оружейную комнату, оказалось, что автоматы взять можно, а патроны в рожках-магазинах, всегда хранившиеся отдельно, заперты оружейщиком в сейфе. Оружейщик же ушел обедать. Ему звонили — он не взял с собой телефон. Искали второй ключ — не нашли. А начальство торопило. Когда стало ясно, что патроны можно получить только через час, Коротеев плюнул и уехал, надеясь перехватить патроны у кого-нибудь из других групп — взаймы с отдачей. Не получилось, не успел.
Притулов упал. Маховец, быстро поняв, в чем дело, успел ударить прикладом Коротеева по затылку. Милиционер скатился на ступеньки и больше уже не поднимался. А Ваня бросился на Притулова сверху и не давал подняться. Желдаков выхватил у Притулова карабин. Мельчук, Курков и Тепчилин заторопились к свалке — помогать. Петр, Федоров и Личкин беспомощно смотрели — слишком все было неожиданно.
— Что там, что там? — спрашивал Артем Козырева.
— Завалили.
— Кого?
— Сейчас ясно станет.
— Может, посигналить?
— Пока не надо.
Подручными средствами, ремнями, оторванными от сумок, футболками — связали Притулова и Маховца.
Пошли к остальным.
— Не надо! — закричал Личкин. — Я сдаюсь!
— Дурак, — сказал ему Петр, вытягивая руки вперед. Считая себя умным, он предпочел сам показать свою покорность, но поиметь выгоду: пусть свяжут руки спереди, как он подает, а то свяжут сзади, даже нос не почешешь. Но Тепчилин догадался, завел ему руки назад.
Связали и Личкина, и Федорова.
— Ну что, я останавливаю? — весело спросил Артем.
— Погоди, — запретил Желдаков.
— Чего годить-то?
— А того. Их возьмут сейчас и опять в тюрьму, и будут они там опять сидеть. Слишком жирно. Мы их сами тут будем судить сейчас. И расстреляем в порядке самообороны.
