…х-х-х-х-х-х-х-х – ноги полощутся в синей прозрачной воде, в зеленой воде, в облаке, откуда настоящие, как стрижи, сыплются ангелы с серебряными крыльями и золотыми луками и стрелами, кружат вокруг мачты, вокруг паруса, а на ладонях мозоли от весел, розовые ладони негра, бело-желтые волдыри мозолей, в трюме душно и темно, пот разъедает кожу спины, сгибается и разгибается спина, вот я огрею ее плеткой и выйду на палубу, где жду я тебя на ложе, на персидском ковре, пью вино, но я заточена в башне и вокруг частокол мечетей, на шпилях изогнуты лунные серпы, я собираю зерно, режу колосья серпами, пою и напеваю, голос мой журчит, как прохладный ручей в сумрачном лесу, где давно уже поджидает меня избушка на курьих ножках, меня убьют, но ничего страшного не случится, вон уже едет на помощь витязь на могучем коне с льняными волосами и голубыми глазами викинга, ударяются мечи о мечи, конунг указывает, где напасть и разбить, трубы трубят, олени бегут в чащу, сердце колотится бешено, я едва поспеваю за ногами матери, но вот тишина, я тычусь в сосцы и сосу молоко с медом и большим куском хлеба, потом бегу на реку, ныряю, плыву в воде с открытыми глазами, мимо рыба-ерш, хватаю нахального ерша, иглами укалываю ему руку, юркаю под корягу, выжидаю, плыву, кругом опасность, но опасность есть только тогда, когда она видна, а когда ее не видно, то и нет опасности, и нет ее гораздо чаще, чем она есть, значит, жизнь – больше счастье, чем несчастье, – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – бегу по зеленому полю с мячом, обвожу, ударяю, но больно бьют по ногам, больно, «скорая помощь», больница, операционный стол, беру в руки большое дрожащее сердце, удаляю негодный клапан, вшиваю новый, человек будет жить, я Бог, каркас прочен, каркас самолетного крыла, планера, обтянутый яркой материей, взлетаю – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – ритм, ритм, только ритм, ритм, ритм, мы вдвоем, мы вдвоем, ритм, ритм, ритм, уже любовь близка, близка, ритм, ритм, ритм, твоя рука, твоя рука, ритм, ритм, ритм, только глаза и близкие губы, только урна мусорная у ресторана бросить окурок – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – затаенное ожидание в глубокой шахте, металлическое, мертвое, темнота, резкий звук, с лязгом открываются створки, резкий свет, содрогается, взлетает, летит, не чувствуя скорости, неподвижное в полете, война сладострастна, пули, снаряды и ракеты похожи на фаллос, большой город с нагромождением небоскребов, красиво, взрыв, красиво, ослепительный свет, грохот такой, что его не слышно, и вот бреду, маленький, в черной пустыне, из-под обломков: «Стой! Руки вверх!» Смеюсь: «Идиот! Я руками кишки придерживаю!» – «Тогда проходи». Иду, придерживая руками кишки, страшно их видеть, и не больно, только пульсирует последняя мысль: «Непоправимо! Непоправимо! Непоправимо!» Пепел под ногами хрустит, как снег, открывается дверь лесной сторожки, выходит бородатый старик с ружьем, идет ко мне, скрип, очищаю собой подошвы его ног, я снег, я белка, падающая от его выстрела, я охотник, я подбираю белку, усмехаюсь в бороду – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – с борта каравеллы ногой в ботфорте ступаю, нажимаю на акселератор, машина мчится среди берегов Ганга под странное пение австралийских страусов, чувствую себя Землей, знающей и помнящей каждую свою клетку, каждую свою пылинку; мышь, упавшую в лохань ванной, помнится, – не убил, не утопил, набросил полотенце, поймал, вынес на улицу и отпустил, потому что глаза этой мыши были мои предсмертные глаза, но если она заразная и разнесет заразу благодаря моей доброте, что тогда, Господи? Как же тогда – не убий? Каждый мой плевок падает мне на голову. Никакой идиот, занося топор над курицей, не почувствует себя курицей. А вдруг? Каково будет? Устрой, Господи, нам это наказание, заставь каждого чувствовать за каждого и всех – за всех. Нет, не надо, не под силу, не под силу – х-х-х-х-х-х-х-х-х-х – ВЫКЛЮЧИТЕ РАДИО, СВОЛОЧИ!..
ГЛАВА 35
Утром одиннадцатого или двенадцатого дня Неделин проснулся, как обычно, разбитый, еле шевелящийся, с головной болью, но с утешительной мыслью, что сейчас выпьет и все придет в норму. Люба еще спала. Что-то звенело. Неделин открыл глаза. Фуфачев передвигался по комнате на четвереньках и обследовал бутылки.
– Кончилось! – простонал он.
– Не может быть!
– Может! Все кончается. Мрак.
– Ничего, деньги есть.
– Пока достанешь – сдохнешь!
Фуфачев поднялся, держась за стену. Побрел в туалет. Вышел оттуда, бледный, со спущенными штанами, капая. Показал Неделину:
– Смотри!.. Это что же? Это когда же? А? Это кто же? А?
Неделин думал, как объяснить Фуфачеву. И разменяться с ним наконец.
Но Фуфачев вдруг взвыл и побежал к выходу.
– Куда? – крикнул Неделин.
– А-а-а-а-а!..
Дверь хлопнула.
Неделин упал на постель. Надо бы еще подремать, набраться сил.
И кое-как задремал, забылся.
Кто-то стал толкать. Сквозь сон подумал: это Любка проснулась и сейчас потребует, чтобы он сходил достал вина. Пусть сама идет. Деньги в сумке, в кармашке с «молнией».
– Деньги в сумке, отстань…
– Какие деньги? – спросил мужской голос.
Неделин открыл глаза: перед ним стоял, улыбаясь, приятный мужчина лет сорока, румяный.
– Привет, Фуфачев!
– Выпить есть? – спросил Неделин, надеясь, что это один из друзей-собутыльников Фуфачева.
– Нету, – засмеялся румяный. – И тебе нельзя, – добавил многозначительно.
– Почему?
– Да, такое дело… Прислали меня за тобой, значит… Ты крепись… Мать у тебя это самое… Померла.
– Ты кто?
– Чудак, проснись! Маракурин Эльдар Гаврилович, сосед твой! Ну? Алё, не спи! Белая горячка у тебя, что ли? Людей не узнает, это надо! Мать у тебя померла. За тобой, это самое, послали.
– Соболезную, – сказал Неделин, – но Фуфачева нет.
Румяный засмеялся:
– Веселый ты, Фуфачев! Это правильно, веселые живут дольше. Но мать похоронить надо. Все готово уже. Нинка говорит: ничего от него не надо, то есть от тебя, пусть только придет трезвый и мать проводит.
– Нинка?
– Ну. Сестра.
– Чья?
– Твоя.
– А-а-а…
– Б-э-э… Я тебе так советую. Ты до поминок держись, не пей. А потом уже хоть из горлышка, я помогу. Все довольны будут.
– Умерла, значит?..
Фуфачева нет, и делать нечего, надо идти. Мать хоронить. Как свою хоронил когда-то, впрочем, не так уж давно.
Неделин заплакал.
– Правильно! – одобрил Маракурин. – Но раньше времени не это самое. Не трать силы. Пошли, что ли?
– Иди, я сейчас.
– На свежем воздухе подожду, – согласился Маракурин.
Неделин, постанывая, оделся, кое-как почистил рубашку и брюки (отряхнул ладонями), стал шарить по комнате, ни на что, однако, не надеясь.
