– Тяжелый, зараза! Помоги, ну!
Талий помог.
Вдвоем они перевалили шкаф через окно и под торжествующий смех Литкина спихнули его наружу.
– И стол туда же! – закричал Литкин.
Выкинули и стол.
Потом он выбросил стул и кресло, при этом на ходу все прихлебывая и прихлебывая прямо из бутылки, крякая: напиток был крепким.
Остались в комнате лишь кровать да Талий, сидевший на ней, поскольку больше поместиться было уже негде. Литкин внимательно посмотрел. Кровать была на месте. Лишним был – Талий.
– Выматывайся, – сказал он ему. – Ты тоже не подходишь этой комнате. От тебя вся ее аура протухла, прогнулась и выгнулась. Добром уйдешь или?.. – И резко откинув доску у стены, он выудил из тайника большой черный пистолет.
Талий поднял руку и хотел что-то сказать. Но тут Литкин выстрелил в потолок. У Талия заложило уши.
Он повернулся и вышел, чувствуя, как немеет и горбится его спина.
Домой он приехал на автобусе.
А через полгода услышал о Литкине: тот облил бензином и поджег недостроенный дом. Видимо, отчаялся привести в соответствие предметы жилья и само жилье, не помогла ему чудодейственная рамка. Ну, и напитки способствовали. После пожара он стал лечиться – от алкоголизма, от нервов, от всего сразу. Пока лечился, квартиру его ограбили, и теперь он живет там в голых стенах, утративший интерес и к прежнему своему бизнесу – и ко всему вообще, кроме только рамочки своей: с нею он бродит по квартире, каждый раз выбирая новое место для ночлега, с нею он ходит по знакомым, предлагая им все переоборудовать, переставить, а половину мебели вообще выкинуть. И между прочим, он не одинок, с ним живет какая-то женщина, у него и еще кто-то регулярно квартирует, и он озабочен со своей женой и кучкой единомышленников проблемой очистки города от энергетического захламления…
1 Вот это меня и ждет, подумал Талий, затушивая третью сигарету, не докурив ее: во рту появился неприятный привкус. Сначала одиночество. Без жены, без сына, которого он так любит, что боится даже лишний раз об этом подумать. Потом вместо своей многолетней работы по классификации типов он найдет что-нибудь другое, обязательно найдет – не менее бесцельное и идиотское занятие, на котором и свихнется. А может, свихнется как раз на классификации, ибо дело это неисчерпаемое. Была б охота классифицировать, а что именно классифицировать – неважно.
Талий представил с самоиздевкой – отчасти почему-то даже приятной, как, он, например, озаботится систематизацией и упорядочением взглядов. Человеческих взглядов – не в смысле умственных воззрений, а выражений глаз. Он возьмет фотоаппарат и будет ходить по улицам, подкарауливая. Он будет снимать только глаза, печатать, увеличивая и убирая все лишнее, – только глаза. Задумчивые, печальные, смеющиеся, улыбающиеся, хитроватые, наглые, откровенные, откровенно притаенные, откровенно лгущие, откровенно откровенные, откровенно старающиеся казаться откровенными, на самом деле не будучи такими, откровенно старающиеся казаться откровенными, потому что владельцу кажется, что они неоткровенны, а они-то как раз и были откровенны, но вот владелец придал им, откровенным, откровенный вид, и они стали лживее откровенно лживых…
Неожиданно – фантазировал Талий – к его занятию проявят интерес – ибо нет того безумия, вокруг не соберется как минимум сотня людей, готовых этому безумию потакать и принять его за гениальность. И вот из необычных его фотографий доброхоты устраивают персональную выставку. С этой выставкой он едет в Москву, а из Москвы – в Париж, Лондон, Стокгольм, Ниццу, Нью-Йорк, Мельбурн… Следующая его выставка: руки. Только руки, ничего кроме рук. Потом – только ноги. Он становится родоночальником нового эстетического учения, в основе которого постулат о невозможности отражения чего либо в целости и совокупности, важней – и художественней! – из целого вычленить самую выразительную деталь в самом выразительном ракурсе! Это будет называться «дет-арт», куражился вовсю Талий над своими мыслями, «дет» – от слова «деталь», «арт» – понятно. И вот уже тьма-тьмущая последователей, и тут сам родоначальник публично и торжественно отрекается от своего учения, возвращаясь к классическому фотопортрету, снимая, однако, только в сумасшедших домах. Выставка будет называться «Наш портрет». Это будет иметь успех, он знает: люди любят пряное и уродливое.
…А скорее всего он просто будет каждый день умирать от одиночества и от тоски, и настанет самый худший день, когда вроде один выход – с балкона вниз головой, но сил нет, уже и на это сил нет.
Я лишний человек, подумал Талий. Не тот литературный лишний человек, которого мы в школе проходили, который якобы – Талий в этом всегда сомневался – родился не вовремя: слишком рано или слишком поздно. Печорин этакий. Нет, просто – лишний, чуть ли не физически лишний, никчемный, ненужный. Мешающий. Сын – надо смотреть правде в глаза – через года два уже не вспомнит о нем. Такой у него возраст. Наташа забудет чуть позже, но отболит у нее тоже довольно скоро – если вообще будет болеть. Я тот самый человек на сцене жизни, красиво подумал Талий, не преминув этой красивости усмехнуться, который, словно в театральной массовке, изображает в толпе жизнь и движение, и осмысленные действия, и осмысленные слова, на самом деле тупо бормоча: «Что говорить, когда нечего говорить? Что говорить, когда нечего говорить?» Я ни для кого не являюсь главным героем. А это нужно – хоть для кого-то. Хоть для собаки или кошки. Да я и сам никого не люблю. Сына и Наташу – это само собой, это – как жить. Это незамечаемо. Было незамечаемо – до некоторых пор. Со всеми остальными – просто дружественен. И на похороны мои дружественно придет человек от силы двадцать. Нет, все-таки больше: человек сорок, но эта вторая половина будет стимулирована любопытством послушать, что на похоронах говорят о причинах самоубийства такого тихого и приятного во всех отношениях, такого ровного и мягкого человека.
Действительно, каковы причины?
Наташа тоже будет думать об этом. Записки он не оставит, это все игрушки – записки писать. Она будет думать, она будет опрашивать всех его друзей и знакомых. И все будут только пожимать плечами.
Бог мой! – подумает Наташа с печалью, я совсем не знала его, я совсем не представляла, что творится в душе его! Казался таким простым, таким ручным, незамысловатым – и вдруг…
Неожиданное, странное злорадство, появившееся в это время в Талии, смутило его, и он извлек из банки-пепельницы окурок, распрямил, стряхнул угольную черноту с кончика и закурил, простыми этими движениями словно приземляя себя – а то уж очень, гляди-кось, демоничен стал в своих помыслах: смертью своею нелюбящей жене отомстить возжелал…
1 Талий оперся локтями о перила балкона, спокойно глядя вниз – понимая уже, что прыгать не будет. Он как-то сразу и неожиданно устал, отупел. Ничего уже более или менее отчетливого не было в голове его (хоть и прежде было многое обрывочно, неясно, поспешно – и стало внятным лишь благодаря мне, пересказчику этой житейской истории (некоторым может странным показаться, почему я назвал это историей: ведь, в сущности, ничего не произошло – и это правда, это так, но когда Талий в нескольких словах рассказал мне об этом, хмыкнув в заключение: такая-то вот, брат, житейская история, – мне слишком запомнилось, в меня вошло – и жаль отказаться, независимо от того, точно ли, нет ли, правда ли, нет ли…). 1 Усталость, казавшаяся непреодолимой, схлынула так же внезапно, как и накатила.
