Понимать было некому: мужчина с животом давно уже скрылся в подъезде.
Парфенов, всхлипывая от жалости к себе и этим глупым людям, поднялся и пошел наугад.
Через некоторое время он вышел на улицу, по которой двигались автомобили.
– Цивилизация, – сказал Парфенов и поднял руку.
Остановилась машина.
Усилие, которое требовалось сделать, казалось невероятно трудным. Но сделать его нужно. Парфенов согнулся и сказал в окно:
– На Мичурина, но расплачусь, когда приедем. Сто рублей дам.
– Кольцо – обручальное?
– Что? – не понял Парфенов.
– Кольцо на пальце – обручальное? Золотое?
– Да.
– В залог дашь, – сказал невидимый водитель. (Чтобы увидеть, надо нагнуться ниже, а это невозможно.)
– Согласен, – протянул Парфенов руку.
Человек крутил кольцо и рвал – и снял наконец.
– Спасибо, – сказал Парфенов.
– Не за что, – сказал невидимый человек, и – на газ, и – уехал.
Парфенов постоял, сокрушенно склонив голову и бормоча:
– Какие глупые люди… Что они делают с собой? Зачем?
И побрел пешком вдоль улицы. Руку уже не поднимал.
Но одна машина остановилась сама.
– Эй, мужик! Садись, подвезем! – окликнули его.
Парфенов, принимая как должное и горе, и радость (лишь бы не очень думать, чтобы не треснула голова), пошел к машине. Его взяли за руки.
– Спасибо, – сказал он.
– Пожалуйста, – ответили ему, и чей-то кулак прекратил ему жизнь.
Так показалось Парфенову. На самом деле его всего лишь ударили под дых, но он сразу же потерял сознание.
– Э, ну и хилый! – удивился мальчик в милицейской форме. – Пошарь-ка, – сказал он напарнику, – что у него там есть?
– Ничего.
– Совсем?
– Совсем.
– А костюм приличный, хоть и грязный.
– Везем в отделение?
– Ну его на хрен. Прошлый раз на депутата напоролся, шуму было…
– Все они сейчас депутаты.
– Дышит?
– Вовсю.
– Ложь его и поехали.
И второй раз очнулся Парфенов.
Ничему не удивлялся он. Ничего не знал он и не помнил на этом свете, кроме боли в голове и в животе. И помнил только еще, что есть улица Мичурина и что ему надо туда. Там – дом.
И он побрел, как раненый, держась руками за живот, пошатываясь.
Час ли прошел, два ли. Фонари зажглись.
И вдруг он вышел. Если б были силы, испытал бы счастье. А сейчас просто тупо понял: напротив почтамт. От него туда, по этой улице. Там – дом. Идти. Надо идти.
Он шел и дошел до здания цирка. Кругом было людно. Наверное, на него смотрели. От него шарахались. Смеялись. Глупые люди. Какое ему дело до их мыслей! Ему надо домой, вот и все. Только передохнуть.
Он свернул к скверу, что напротив цирка. Сел.
Вскоре рядом сели несколько.
Подростковые голоса.
Мальчики, ласково подумал Парфенов. Я почти уже дома.
– Да не бойся, не смотрит никто! – голос.
– Я не боюсь, а ты все равно встань вот так.
Руки лезут в карманы пиджака, брюк.
– Вот сволочь! Ни копейки нет.
– Алкаш!
– Пиджак снять?
– Он тебе нужен?
– А для хохмы. И штаны тоже. Вы прикройте, прикройте!
Тело Парфенова дергается – как марионетка в руках неумелого кукольника. С него снимают пиджак. Брюки. Остальное. Он голый. Но ему все равно. Лишь бы перестали дергать.
Перестали.
Вот и спасибо.
Можно идти.
И он опять пошел.
Он сохранил ум и даже хитрость!
Он не пошел по улице Чапаева, где больше людей и милиционеров. Он пошел по улице Рахова. Там людей меньше, хотя машин столько же. Но машины менее страшны. Пусть смотрят. Глупые люди. Главное – дом все ближе. С каждым шагом.
Он шел и шел, глядя в землю.
Поднял голову: дом. Его дом. Светятся окна.
Так быстро? Не прошло и часа, не прошло и дня, не прошло и вечности!
– Здравствуйте, Пал Палыч! – старушечий голос.
– Здравствуйте, – вежливо ответил он.
Его знают и уважают. Его любят.
Бесконечные ступени лестницы.
Всё. Дома.
Лицо женщины, которую он любит.
– Паша!!!
– Ничего. Поздравьте меня – я жив!
– Отец?!
– И ты дома? Это приятно. И твоя жена? Пусть уйдет, мне стыдно.
– Паша, что это?
– Это я. Мне ванну. И вина. Пожалуйста. Или умру.
Пахучая жидкость. Зубы стучат о стекло. Теплым огнем внутрь. Радуга по телу. Голова проходит, и это кажется невероятным.
Приходит ясность.
И он вдруг понимает, что голый, понимает по-настоящему.
Он понимает – всё.
И почему-то начинает сотрясаться крупной дрожью.
Его усаживают.
Дают чего-то горького. Лекарство?
Рука жены.
Он берет ее и припадает к ней губами.
Рука почему-то влажная и соленая.
Глава тридцать девятая
Лишняя сотня
Змей плакал, а люди думали, как бы смыться – но чтоб другие не заметили. И замешкались поэтому.
И вдруг голос Лидии Ивановны, матери Серегиной (Сергея Углова, Змея то есть):
– Куда ж вы, гости дорогие? А выпить не хотите разве? И денежки отдайте, Сережа ж говорит: чужие, а он чужого сроду не брал. Сколько там, Серег? Ты слышишь?
– Двадцать… одна… тысяча… – заикаясь от горестного плача, вымолвил Змей.
– Вот двадцать одну тысячку и соберите обратно, вы ж люди или нет? – сказала Лидия Ивановна.
И все посмотрели на веранду, на стол, за которым стояла Лидия Ивановна. Уютно горела лампа над столом (разве вечер уже?). Новая закусочка разложена. А главное – бог весть откуда – несколько бутылок водки появилось! Разве от этого уйдешь? Деньги деньгами, но о душе надо подумать или нет?
