— Не брал я! Дядька не понял ничего! — ныл и жаловался Килил. — Я сидел, никого не трогал. Он подъехал, подошел. Тут у него сумка упала. А он вместо поднять за мной побежал.
— А ты от него?
— Ну да.
— Зачем? Сказал бы: уронили, дядя!
— Испугался я.
— А потом почему не сказал, когда мы тебя взяли?
— Говорю же, испугался. Мы же потом вернулись, а сумки нет. Кто-то подобрал...
Ишь, шкет, подумал Ломяго почти с уважением. Не просто так тут сидел, обдумывал. Умней взрослых оказался.
— Писать умеешь? — спросил он.
— Само собой.
— Напиши то, что сейчас рассказал. Подробно. Понял?
— Понял.
И Килил написал. И Ломяго отпустил его. На прощанье посоветовал:
— Ты вот что. Если узнаешь, кто взял, или сам вдруг найдешь, я тебе советую: ты лучше сумку подбрось. Возьми себе сколько-то, а остальное подбрось, я тебе серьезно говорю.
— Не брал я!
— Ладно, иди. Чудик. «Не блал!» — передразнил Ломяго Килила, но не зло, а шутя. Можно сказать, отечески.
14
Они с Михаилом Михайловичем живут вместе вот уже сорок лет с лишним, но Анна Васильевна никогда не привыкнет к переменчивости его характера. Вот например: то сидел себе тихо на своем месте в институте, месте высоком и хорошем, то вдруг разбушевался из-за чего-то, Анна Васильевна даже и не помнит, из-за чего, начал воевать, отстаивать, публично выступать где надо и не надо, чуть не потерял и место, и партийный билет — и вдруг успокоился, утих, будто разом устал. Или загорелся дачным участком, который институт выделил по профсоюзной линии, копал, сажал, прививал, опылял, строил, радовался, а потом в одночасье остыл — навсегда. Анне Васильевне теперь приходится ездить туда одной. Ее привозит и увозит сын, а сам не остается, но, судя по некоторым приметам, бывает там без нее. С кем-то.
Или отношение к болезням. Любая мелочь его пугает, он прислушивается к себе, покупает какие-то травы, настаивает и пьет, при этом не любит, когда спрашиваешь, что с ним, огрызается, умалчивает, переживает в себе, один. Даже обидно. Свои же люди, почему не пожаловаться? А попал вот в серьезную переделку — и били, и ударился головой и, казалось бы, должен перепугаться. Нет, бодрится, веселится, убежал из больницы, весь какой-то энергично напряженный. Виктор велел присматривать, сказал, что это похоже на психологический шок.
Оно и правда, что-то у него там, в голове, явно перемкнуло. Возьмет книгу — бросит, включит телевизор — выключит, возьмет газету — отложит. И все как-то странно посматривает на нее. Вот опять взял газету и неожиданно принялся читать ее вслух. Что-то про политику; это Анну Васильевну всегда не очень интересовало. То есть, конечно, она была в курсе событий тогда, когда это было связано с учительской работой. Кроме преподавания биологии и химии она ведь была еще и классным руководителем, а классный руководитель — это воспитание, а где воспитание, там и политика. Насущные задачи, текущий момент, статьи в «Комсомольской правде» и просто «Правде», политинформации и тому подобное. Но вышла на пенсию — и будто ничего не было. Свои предметы помнит досконально, хоть сейчас ставь ее перед классом удоски, формулу любого соединения скажет наизусть, разбуди даже среди ночи, а вот политика выветрилась чуть ли не до полной пустоты. Недавно попала впросак, когда соседка что-то такое вспомнила про времена Андропова, и Анна Васильевна, поддакивая, сказала: да, в семидесятые годы было строже, но одновременно как-то проще, душевнее было меж людьми. Соседка изумилась и устроила форменный допрос: кто за кем был. Анна Васильевна окончательно запуталась, сказав, что после Брежнева был Косыгин, а за ним вроде... да, теперь вспомнила, Андропов, потом Горбачев, потом Ельцин, за ним Гайдар, Чубайс, а уж за ними Путин. Соседка долго смеялась, Анна Васильевна рассмеялась тоже: она не боится оказаться несведущей в пустяках. Нельзя же все на свете знать, каждый специалист в своем деле, я вас тоже могу спросить, чем отличается турнбулева синь от берлинской лазури — что скажете?
И вот Михаил Михайлович начал читать что-то о политике. Анна Васильевна крайне удивилась: он ей не только никогда не читал вслух, но и не очень-то с ней разговаривал. Молчаливый, замкнутый и, прямо скажем, тяжелый человек. Когда-то она, устав от его характера, решила припугнуть, объявив, что встретила одного человека и намеревается к нему уйти. Выслушал — и никакой реакции. То есть, конечно, переживал, ходил весь бледный, но молча. Только дня через два или три вдруг спросил:
— Так я не понял, когда уходишь? Или мне площадь освободить?
Она тогда сказала, что передумала.
Михаил Михайлович все читал, посматривая на нее. Закончил, сложил газету и спросил:
— Ну, и как тебе?
Анна Васильевна смутилась: она совершенно не уловила смысла статьи. И сказала:
— Интересно.
— Более чем! — воскликнул Михаил Михайлович. — Но ты-то как к этому относишься?
— Да как... Безобразие, конечно, — сказала Анна Васильевна, зная, что это безошибочная оценка любой нынешней газетной публикации.
— То есть тебе не нравится, что они делают?
— А кому нравится?
— Но ведь это твои ученики! Это ведь ты их этому учила!
— Я их учила химии и биологии, — мягко поправила Анна Васильевна.
— Ага! Вот они и химичат! А заодно биоложат! — на ходу выдумал слово Михаил Михайлович и остался этим очень доволен.
А потом звонил какому-то своему старому знакомому, бывшему юристу, консультировался с ним, какому наказанию можно подвергнуть человека, нанесшего без причины другому человеку тяжкие телесные повреждения. Юрист, видимо, выспрашивал подробности, потому что Михаил Михайлович все ему рассказал. Долго обсуждал с юристом разницу в терминах «по неосторожности» и «преднамеренно», возмущаясь тем, что одно и то же действие можно квалифицировать по-разному.
А на ночь глядя оскорбил Анну Васильевну. Он и раньше мог больно задеть словами, а тут просто ударил. Глядя на нее со странной улыбкой, сказал:
— Ты уж извини, что я на этот раз живой остался. Ничего, это поправимо.
Анна Васильевна не выдержала и заплакала. Он понаблюдал, хмыкнул и одобрительно кивнул:
— Хорошо плачешь. Достоверно.
15
Они с Чугреевым подробно всё обсудили, оформили и подготовили необходимые бумаги, Ломяго отнес их в следственный отдел своему приятелю Шиваеву, а оттуда они обычным порядком ушли к прокурору на предмет возбуждения уголовных дел по фактам преднамеренного нанесения гр-ном Карчиным Ю. И. телесных повреждений гр-ну Лемешеву М. М. показания гр-ном Карчиным Ю. И. и гр-ном без документов, назвавшимся Ходжяном Г. М., сопротивления представителям органов правопорядка с нанесением опять-таки телесных повреждений. Медицинские справки прилагаются. Свидетельские показания прилагаются. Служебные записки пострадавших милиционеров прилагаются. Протоколы Ломяго прилагаются.
