— Не брал я, сказано же! — повторил Килил.
И опять Шацкий словно не заметил.
— Ты возразишь: я буду знать. Но мне никакого интереса тебя выдавать. У меня интерес один: вернуть документы и бумаги, понимаешь? А если ты, например, в милицию подбросишь, нет гарантии, что они это не присвоят. Это единственный вариант, Килька, голубчик ты мой. Иначе с тебя не слезут. Хозяин за ноги тебя подвесит, рано или поздно ты сознаешься. А так — и деньги при тебе, и никто тебя больше не тронет. Ты хоть представляешь, сколько это — две тысячи?
— А чего представлять? Не брал я!
Володе очень захотелось дать Килилу кулаком по голове. По темечку, где ерошатся жесткие волосы (жесткость волос всегда казалась Шацкому признаком некоторой дебильности). Но он сдерживался и размышлял. Ребенок, конечно, это всегда проблема. Но надо учиться с этим справляться. В конце концов, будут же у него когда-то свои дети, надо заранее, пользуясь случаем, изучать детскую психологию (впрочем, Шацкий был уверен, что психология его детей будет очень сильно отличаться).
В это время позвонил Карчин, спросил, как обстоят дела.
— Движутся, — ответил Володя. — Я как раз с ним сейчас общаюсь.
— Мне надо, чтобы они не двигались, а чтобы бумаги у меня на столе лежали! — закричал Карчин. — Пусть все возьмет, сучий выродок, пообещай ему все десять тысяч, а остальное пусть сейчас же вернет! Сейчас же, Володя, срочно, ты даже не представляешь, насколько это нужно!
— Сделаю все возможное, Юрий Иванович.
Карчин в своем кабинете сидел с заместителем Юшаковым, к которому в последние дни сходилась вся информация. Ситуация складывалась нехорошая. Если бумаги в ближайшее время не отыщутся, ничего не останется кроме как повторно сделать тот же круг, то есть пройти заново все восемнадцать инстанций. Юшаков не к месту вспомнил, как в студенческие годы у него была украдена зачетная книжка и пришлось восстанавливать около пятидесяти подписей, подтверждающих сдачу экзаменов и зачетов, вот он тогда побегал! Юшаков улыбнулся, вспомнив милые студенческие огорчения и тут же сделался серьезен и озабочен, поняв, что Карчин сейчас его лирического настроения разделить не в состоянии.
Ожидается куча сложностей: человек, вчера подписавший, сегодня может оказаться в отпуске, а сидящий на его месте начнет осторожничать, потребует разъяснений, пояснений, будет созваниваться с отдыхающим начальником и т. п., а если начальник и не в отпуске, и не в командировке, тоже нет гарантии, что второй раз подпишет: изменилось настроение, изменилась позиция, изменилось мнение, закралось подозрение: не хотят ли вместо прежнего подсунуть другой документ, будет внимательно изучать... Клади на каждую инстанцию в самом лучшем случае два дня, итого тридцать шесть, больше месяца, в строительстве это огромное время!
Юшаков, оказывается, уже готовил почву: звонил в эти самые инстанции и объяснял с печалью, что у Юрия Ивановича украден документ, который теперь придется подписать еще разочек, чистая формальность, пустяк. Но почти все отнеслись к происшествию не как к пустяку. Одному почему-то очень не понравился сам факт кражи и то, что его подпись теперь станет видна неизвестно кому. Второй решил, что воровство — выдумка и усмотрел намерение его как-то обойти. Третий, не вникая, сразу заявил, что раз такое отношение к его подписи и к важным бумагам, то он вообще никогда ничего больше подписывать не будет. Четвертый вдруг закричал: вы меня в свои махинации не впутывайте! Пятый согласился, что проблем нет, но в голосе было слышно явное намерение отвильнуть от повторного рассмотрения бумаг. К тому же на Юрия Ивановича обиделся архитектор, с чего-то вдруг вообразив, что Карчин таким способом решил саботировать его идеи. В довершение всего и строители осерчали: они доверились Карчину, они готовы к торжественному пуску, остался последний аккорд, а Карчин, видите ли, позволяет у себя украсть такие документы, как это возможно вообще? К тому же звонили из мэрии: там тоже настроены на торжество и тоже выражают недоумение.
Все это Юшаков изложил бесстрастно, без тени злорадства и без призвука унижающего сочувствия, изложил с максимальным служебным тактом, хотя Карчин был уверен, что в душе у этого молодого (тридцати еще нет) наглеца и карьериста все поет и ликует.
— Последний пункт нам на руку, — сказал Юшаков. — В крайнем случае, если придется все-таки подписывать, мэрия может очень ускорить дело...
— Это так, Алексей Сергеевич, — назвал Карчин Юшакова именем-отчеством, как это принято в их департаменте, — но зачем вы поторопились сказать, что бумаги украдены?
— Вы сами сказали, когда мне позвонили...
— Я вам сказал, но я не давал указания другим говорить, Алексей Сергеевич! И куда вы торопитесь вообще?
— Опять же вы сказали, что дело срочное...
— Сказал, да, но зачем же настолько самостоятельно делать выводы?
— Вы сказали: на всякий случай подготовить почву.
— Это не значило — бить тревогу!
Они увязли в этом разговоре, который продолжался еще около часа. Рассматривали десятки вариантов, понимая, что в действительности их два: либо бумаги будут найдены, либо заново идти по кругу — и идти самому Карчину, ибо у Юшакова нет того авторитета, нет связей, нет доступа, нет кредита доверия. Идти по кругу очень не хотелось. Карчин дважды в течение часа звонил Шацкому, там пока результатов не было.
Не выдержав, он сказал ему, что сам сейчас приедет и сам попробует все решить. Нелепость, дичь какая-то: малолетний воришка стал препятствием в большом деле, ну не может такого быть, чтобы не нашлось подхода к нему, к его родителям; в шоколаде, что ли, вывалять дурака, ведь деньги уже готовы ему отдать, лишь бы вернул ненужные ему документы!
5
Володя, увидев лицо Карчина, торопливо сказал:
— Юрий Иванович, спокойно!
— Да иди ты! — ответил Карчин и начал кричать.
Он пообещал Ольге лишение родительских прав, Герану депортацию, остальным членам семьи неприятности в работе и учебе, Килилу тюрьму и колонию. И самое занятное (если это можно считать занятным), что хоть грозил Карчин наугад, но все понимали: это возможно. Об этом торопливо, но ясно думала Ольга, слушая бушующего господина. Если кто-то очень захочет, то найдет основания и для лишения родительских прав, и для всего остального. Запросто могут испортить жизнь Гоше: не дадут поступить в институт, а ему осенью восемнадцать, заберут в армию, пошлют куда-нибудь в горячую точку, он может там погибнуть... Обвинить в чем-либо молодую красивую девушку еще легче, особенно если она работает на такой специфической работе. Она-то, может, совершенно ни в чем не замешана, но в этих клубах, читала в какой-то газете Ольга, и наркомания процветает, и проституция, и чего только нет... И у них за квартиру, между прочим, задолженность за два месяца. И Килил, оказывается, попрошайничает на рынке, стыд какой...
И Ольга смотрела на Герана умоляюще, видя, как тот выпрямляется и явно готовится достойно ответить грозящему хаму. Геран понял ее взгляд и отвернулся.
