Шиваев все-таки написал представление прокурору. А потом приказал привести Расима.
— Я о твоих и о ваших делах все знаю, — сказал он ему.
— Ваша работа такая, — согласился Расим. — А я вот ничего не знаю.
— Ехидничаешь?
— Нет. Просто интересно, за что сижу.
— Ты еще не сидишь, а задержан.
Шиваев был почти оскорблен. Один подследственный с подпиской о невыезде уезжает и не скрывает этого, другой хамит! Полное уже неуважение к закону у всех!
— Но сидеть ты будешь, — продолжил Шиваев. — Вопрос один: сколько. Аукцион — знаешь что такое?
— Конечно.
— Хорошо. Моя цена — три года.
— Вообще-то срок суд назначает. Разве нет?
Шиваев оставил этот новый хамский выпад без внимания.
— Три года! — отрубил он. — Теперь смотри. Каждый твой правильный ответ — год минус. Каждый неправильный — год плюс. Сыграем?
Расим не ответил, Шиваев начал игру.
— От налогов много денег скрываете?
— Совсем не скрываем.
— Ответ неправильный. Плюс год. Взятки давали за оформление фальшивых регистрации?
— Никому не давали.
— Ответ неправильный. Плюс еще год. Сколько ворованных машин с перебитыми номерами через вашу стоянку на продажу ушло?
— Ни одной.
— Ответ неправильный. Плюс еще год. Уже шесть.
— Вы что, до ста догнать хотите?
— А это от тебя зависит. Продолжаем игру.
19
Юрий Иванович и Ольга второй день вместе.
Они все время понемногу выпивают, как бы не давая себе опомниться. Накануне ночью договорились до того, что надо пожениться. А перед этим Карчин рассказал Ольге всю свою жизнь. Он уже рассказывал, но теперь сделал это по-другому. О том же самом, но другими словами. В том числе о событиях недавних, не коснувшись только одного: бумажных самолетиков. Словно побаивался этой темы.
Ему было с Ольгой удивительно. Он даже сказал:
— Мы с тобой будто в одном классе учились и за одной партой сидели, — погладил по щеке. — Дружочек Оля!
— Ну, я попозже училась, я младше все-таки. Но я тебя понимаю. Слушай, а как все-таки с детьми?
— Просто. Из твоих двое взрослые, ты им не нужна.
— Как это не нужна? Хотя...
— Возьмем твоего младшего, вот и все. Мой старший тоже взрослый, а младшего второй жене оставлю. Я им все равно не нужен. Буду обеспечивать, конечно. Хотя она не пропадет, найдет кого-нибудь.
— Красивая?
— Эффектная.
— То есть красивая?
— Говорю: эффектная. Большая разница.
— Вообще-то понимаю.
Юрию Ивановичу с Ольгой было легко, но не той холодной и безразличной легкостью, какая случалась с мимолетными женщинами, которые профессионально умеют, выражаясь современно, не напрягать, а легкостью иной, когда не нужно ничего из себя строить. И не хочется, и такая это женщина, что все равно поймет. Да и зачем? Если раньше Карчин воспринимал людей в ряду своих текущих проблем, то есть собственно как проблемы, в том числе и женщин, то теперь, к Ольге, это слово было абсолютно неприменимо. А еще удивительным было какое-то впадение в детство. Карчин, как верно догадалась Ольга, никого до этого толком не любивший и ни в кого даже не влюблявшийся, не знал, в чем, оказывается, одна из прелестей этого состояния: любовь — игра в детство, даже часто и не игра, а просто детское состояние. Детские слова, детские поглаживания. Вот Ольга, сама тонкая почти по-девичьи, крохотная, по сравнению с ним, называет его, большого, полного, солидного мужчину, не вчера разменявшего пятый десяток, «масенький мой» — и он уже не смущается, он сам в ответ шепчет что-то вроде: «деточек мой славный» или совсем нелепое « Олюшончик-лягушончик»...
— Слушай, а если все-таки Килька у тебя деньги взял? — вдруг спросила Ольга.
— Я уже сомневаться начал. Хотя, наверно, все-таки он. Ну что ж, поговорю с ним — теперь по-отцовски. С другой стороны, Олюшкин, начхать мне на эти деньги и вообще на все, не будем об этом. Пропал я для того мира.
— Не знаю, не знаю... Герана жалко...
— Любишь, что ли, до сих пор?
— Да нет. И не было вообще чего-то такого... Скорее такая... ну, интеллектуальная, что ли, связь.
— О как!
— А ты думал? Он писатель все-таки. И неплохой, мне кажется.
— Бывает, конечно...
— Ревнуешь, что ли? Ну, ты даешь...
— Не ревную, а просто...
— А я, знаешь, толстых мужчин не любила никогда. То есть полных. А у тебя все нравится. Живот уютный такой. Как подушка. Пузюнчик мой.
— А я таких, как ты, не любил. Я — чтобы ноги от ушей, рост приличный, грудь соответственно.
— Ясно, как модели. У них, знаешь, ноги лошадиные.
— Передние или задние? — уточнил Карчин, рассеянно вспоминая, какие бывают ноги у лошадей и вообще сами лошади.
— Задние, конечно.
Тут Карчин вспомнил и удивился точности:
— В самом деле! Длинные, мосластые, к бедрам крутые. И кривоватые, если честно. А у тебя маленькое все, зато прямо в руку просится. Под меня сделано.
Ольга, помолчав, легла на спину и сказала:
— А может, не надо?
— Чего не надо?
— Давай считать за глупость, может? Стыдно, конечно, но — бывает. А то... Ты сообрази, у меня и сейчас на лице все мои сорок лет, а что через пять лет будет? Ну, телом, кожей Бог не обидел, спасибо. А лицо? Тебе со мной рядом противно будет.
— Ерунда. У тебя красивое лицо. Штучное. Оригинальное.
— Это ты себя утешаешь?
— В смысле?
— Влюбился в уродину, ищешь теперь, что в ней хорошего?
— Дура. Ну, захочешь, сделаешь подтяжки какие-нибудь. Но не такие, чтобы лицо изменилось. У меня у друга мать с ума сошла, сделала операцию, выглядит на тридцать пять, но лицо мертвое абсолютно. Просто неживое лицо. Глаза-то ведь, понимаешь, они же возраст выдают! И получается: молодая маска, а сквозь нее — старые глаза. Ужас, в общем.
— Уговорил... Нет, подлая я баба.
— Я тоже довольно подлый мужик.
— Ну, на этом и успокоимся...
А звонок Шиваева застал Карчина за ловлей рыбы: взяв у одного из местных мужиков пару удочек с суковатыми удилищами, с наслаждением поймал две красноперки, размером годящиеся в еду только кошке, и готовился подсечь третью. Ответив Шиваеву, отключил телефон, предварительно послав Лиле сообщение, что задерживается по делам, но скоро будет.
