– Да и в них плохо разбираю, – жаловалась Квашина. – А мне что видеть? Свет божий – и боле ничего!
– Ладно, пусть она не сгниет, – продолжал Корытников. – Но ты ведь, бабушка, помрешь, прости, пожалуйста, и икона пропадет! А государство ее сохранит!
– Почему пропадет? А люди – они что, не люди, что ли? Сберегут!
– Плохо ты знаешь людей, бабушка!
– Плохих, может, и плохо знаю, а хороших хорошо. А их много вокруг.
Корытников понял, что пора действовать решительно:
– Ты, может, не поняла? Я ведь заплачу за нее. Хорошо заплачу. Тысячу рублей! Новыми!
– А мне все равно – новые, старые. Не надо мне.
– Две тысячи! – набавил Корытников и для наглядности выложил деньги. – Прямо сейчас!
– Вот человек! Не надо, говорю же тебе!
– Ты, может, не понимаешь, сколько это?
– Почему не понимаю? Две тысячи.
– Ты на них можешь целый год каждый день шоколад кушать!
– Сыпь пойдет. Да и не ем я его. Ты вот что, райсобес, иди-ка, у меня от тебя аж голова болит.
– Десять тысяч! – закричал Корытников и разложил бумажки веером на столе. – Десять тысяч, вот они!
– Ты больной, что ли? Если мне не надо, то какая мне разница, сколько не надо? Что тысяча, что десять – мне не надо одинаково!
Корытников даже растерялся.
– Ладно... Что-нибудь придумаем.
– А крыша-то? Чинить будем или нет? Ведь текет!
– Обязательно починим! Но учти, бабушка, о нашем разговоре никому! Это государственное дело! Считай, что тебе поручили хранить эту икону и государственную тайну! Ни-ни, ни слова! Болтун – находка для шпиона, как учил Иосиф Виссарионович! Небось, помнишь его? Уважаешь?
– А кто это?
И опять Корытников растерялся:
– Сталин! Неужели не помнишь?
– Вот он мне приболел – помнить его. Нет, помню, конечно, но так... Между прочим...
Корытников ушел, страшно возбужденный.
13
Он ушел, страшно возбужденный, и, схватив свой телефон, тут же начал звонить:
– Васильев? Опять я. Икона «О тебе радуется», восемнадцатый век, раскольничья, возможно, богомазы артели Никиты Лахова, сколько стоит? Если бы нашел! Просто интересуюсь. Ну, хорошо, сознаюсь, есть след, я прикидываю, идти по нему или нет. Если деньги небольшие, то и не буду время тратить. – Корытников послушал и заулыбался. Но переспросил недоверчиво: – А ты не путаешь? Ну, может быть. Ладно, родной мой, до связи!
Закончив разговор, Корытников начал напряженно размышлять, постукивая пальцами по рулю.
По совпадению, почти в то же самое время и почти о том же Кравцов говорил с женой Андрея Ильича Инной, женщиной отлично образованной, тонкой и деликатной. Она выглядела странно в Анисовке со своими пристрастиями к длинным платьям, шалям и причудливым шляпам. Особенно на фоне простоватого Андрея Ильича. Детей у них не завелось, работа в школе Инну Олеговну увлекала не чрезвычайно, и однажды ее брат, бывший кандидат наук, а теперь деятель какой-то партии, приехав в гости и выпив с сестрой коньяку, спросил напрямик: а что ее, собственно, тут держит? Инна улыбнулась и ответила: «Видишь ли, каждой женщине важно знать, что есть мужчина, который за нее жизнь отдаст. Андрей, которого ты плохо знаешь и не желаешь узнать, за меня жизнь отдаст. Это точно как земное притяжение. Ну – и куда я от него денусь?»
Кравцова же интересовали не личные вопросы.
– Мне сказали, Инна Олеговна, вы о местной старине больше всех знаете?
– Ну, не больше, но увлекалась этим. Места здесь интересные. Вы заметили, у нас никаких диалектов и говоров практически нет? Никто не говорит «тялок», «дяревня». На «о» тоже не говорят. Потому что люди смешанные. И с Украины были, и из Ленинграда, а еще раньше и из Польши, и с севера откуда-то, и те же старообрядцы... Вас тревожит, что этот приезжий может что-то ценное увезти?
– Тревожит. Я ведь даже машину обыскать без санкции не имею права. Боюсь – уедет, спрячет, ищи тогда!
– Вы такой законник?
– Понимаю, что надо быть шире... Но не получается.
– Воспитание? Характер? – поинтересовалась Инна.
– И то и другое. Мама тоже учительница была, папа скромный, но умный инженер. Рано ушли...
– А вы стали милиционером?
– А я стал милиционером. Хотел провести эксперимент: можно ли работать милиционером и остаться при этом честным человеком.
– Да... Оригинальный вы были юноша. И каковы результаты эксперимента?
– Он еще не закончен.
Инна задумалась. И сказала:
– Я вот что вспомнила. У меня подруга, она в городе живет, ее отец был искусствовед, историк. И он ей говорил, что когда-то видел в нашем селе очень редкую и старую икону. Раскольничью, старообрядческого письма. Я название даже запомнила, потому что красивое: «О тебе радуется». Но времена были такие, что иконами не очень поощрялось заниматься. Он полюбовался и уехал.
– А у кого видел?
– Неизвестно.
– Очень редкая – значит, очень дорогая?
– Наверно.
Кравцов поблагодарил Инну Олеговну за беседу и отправился к Хали-Гали.
14
Хали-Гали, посмеиваясь, рассказывал Кравцову:
– Жулик он или нет, не знаю, но врать любит. Говорит, она его родила! Это ему сколько лет должно быть, ты сосчитай! А выглядит вроде тебя или чуть постарше. Говорит: операция! Пластическая! Но голос-то не меняют, правильно? А он у него молодой!
– И что он взял? – спросил Кравцов.
– Да взял-то ерунду, не жалко. Книжку и две тарелки старые. Они мелкие, я из них все равно не ем. Ни налить туда, ни положить толком. Я люблю тарелки глыбкие, чтобы уж... Чтобы ложкой чувствовать, чтобы существенно!
– Тарелки с рисунками были?
– Вроде того. И надписи. Про революцию что-то, не помню.
– А про иконы он тебя не спрашивал?
– А чего спрашивать, у меня их нету. Меня советская власть воспитала, я без Бога обходился всю жизнь, чего уж теперь-то тень наводить? Я же, сам знаешь, врать ненавижу просто! Считают вот, что я про сома вру и про Дикого Монаха. Но как же я вру, если я их видел? Своими собственными глазами! На той неделе, к примеру, шел мимо омута...
– Потом, дед. Извини.
От Хали-Гали Кравцов пошел в медпункт к Вадику и попросил его:
– Найди в своих энциклопедиях что-нибудь про антиквариат. Про иконы в первую очередь. Особенно про одну, называется «О тебе радуется». Хорошо бы репродукцию отыскать, посмотреть хоть, как икона выглядит. Еще про посуду посмотри – например, послереволюционную, с символикой.
