– Чего наговорили? – тут же насторожился Иван.
– Да много чего. Хулиган, бандит, разбойник! А ты, оказывается, тихий парень. Ну, увели невесту, тоже мне беда! Ты спокойно, спокойно! – предупредил Кравцов, хотя Иван еще и не думал беспокоиться. Но вот услышал слова Кравцова – и побледнел, и, похоже, начал становиться в самом деле беспокойным. Хотел что-то сказать, но Кравцов не дал: – Ты, кстати, чего это оружейным маслом смазывал? Воняет на весь двор.
Иван опять хотел ответить, и опять Кравцов не позволил, гнал дальше:
– Надо думать, ты топор смазывал. Чтобы острее был? Ружья-то ведь у тебя давно нет. А хоть и было бы, зачем оно тебе? Спокойно, Ваня, не волнуйся.
– Я...
– Что? Не волнуешься? Ну да, ну да. А ручки-то? Ты посмотри, Ваня! Судорогой же ручки сводит, аж пальчики побелели! Аж дрожат они у тебя, ручки-то. Нельзя, Иван, эмоции в себе держать. Женщины – плачут. Мужчины должны действовать. Или ты уже поплакал? Тогда ясное дело. Поплакал – и успокоился.
Нелегко было Кравцову оскорблять человека, но он это делал – и понятно почему. Он видел при этом, что Иван тоже все понимает. Но знал по опыту: провоцируя кого-либо на совершение активных действий, не надо это скрывать, наоборот, чем откровеннее, тем скорее противник впадет в неистовство.
Но Иван еще держался. Он даже положил топор. И спросил почти вежливо:
– Может, скажешь все-таки, что нужно?
– Да ничего, родной! Я же говорю: познакомиться пришел, посмотреть. Вот, посмотрел.
– И что увидел?
– Да ничего, собственно. Дембель как дембель. Ты в ВДВ кем служил? Не в пошивочной службе? В смысле: парашюты починял для тех, кто прыгает.
Иван хмыкнул и опять взял топор, чтобы заняться работой. Дескать – не прошибешь. Но Кравцов продолжал прошибать:
– Тихо, Ваня, тихо! Не урони топорик. После иголки с ниткой тяжело, наверно? А? Да нет, я шучу, ты не сердись, тебе наверняка даже стрельнуть дали раза два. Или три. Больше нельзя, а то еще попадешь в кого-нибудь. Спать будешь плохо. Нет, ты молодец. Железный характер. Тебя смешивают с этим самым, как оно у вас тут в деревне называется? С навозом, вот. А ты терпишь. Правильно. Характер выше всего! Или тебе брома двойную порцию подмешивали? Навсегда успокоили? Молодец, Ваня, молодец!
И не выдержал Иван. Перехватив поудобней топор, он пошел на мента.
А мент вскочил с поганой улыбочкой, руки развел, приглашает:
– Иди, Ваня, ко мне, иди...
Кравцов все рассчитал верно. Сейчас Иван замахнется, бросится, надо провести прием, уронить его на землю, замкнуть руки наручниками – и все. И с полным основанием можно запереть в администрации, как в месте временного ареста. И свадьба пройдет спокойно, а там видно будет.
Но Иван не набросился и не замахнулся.
Он вдруг широко улыбнулся, бросил в сторону топор и вытянул вперед руки, растопырив пальцы, будто на приеме у невропатолога.
– На! – сказал он. – Смотри! Не дрожат. Не получилось у тебя, Паша!
И хоть пальцы Ивана все-таки подрагивали, Кравцов и сам понял: не получилось.
Промахнулся он. Не попал в характер Ивана. Значит, этот характер намного сложнее и труднее, чем он предполагал. И чего ждать теперь – неизвестно.
По-хорошему надо бы, не ища повода, взять Ивана да и запереть просто так на время свадьбы. Но тут характер самого Кравцова идет поперек: не может он в одну минуту переступить нажитые годами принципы.
А Иван, если и сомневался до прихода Кравцова, делать ли то, что задумал, теперь решил точно: делать.
Кравцову же осталось ждать и наблюдать. Вадику он поручил то же самое.
– То есть мне совсем не пить и обходить окрестности? – уточнил Вадик.
– Обходить не обязательно. Просто – посматривай. Я почему тебе говорю: ты человек с головой, сумеешь себя удержать и не пить на свадьбе.
– Я вообще, Павел Сергеевич, решил больше не пить, – признался Вадик. – Потому что спивается же нация!
– Ты прав. Один человек не пьет – нации уже легче. Я серьезно, между прочим.
20
И была свадьба.
И народ пел, пил, ел, плясал, кричал «Горько!».
Ольга и Андрей целовались.
Было это в саду, за длинным столом, под навесом, обвитым цветочными гирляндами и проводами с лампочками, и вот стало темнеть, лампочки включили. Всё сразу показалось еще ярче и праздничнее.
И стало можно то, чего в обычное время нельзя. Старуха Акупация, например, завела частушки с картинками, да такие, что даже мужики, хохоча, слегка смущались, Акупация же при этом даже ни разу не улыбнулась.
Наталья глядела, глядела на Андрея, а потом вдруг налила себе полный стакан водки, выпила – и запела что-то сама себе, обняв сидевшую рядом мать. Мать гладила ее по голове, все понимая.
Кравцов, посидев за столом, вышел как бы размяться, да так и остался в саду, среди деревьев. Улыбался, глядя на веселящихся, но постоянно посматривал по сторонам.
И вдруг увидел Людмилу Ступину. Совсем рядом.
– Наблюдаете? Изучаете клиентуру? – спросила она.
– Радуюсь за людей.
– Вы умеете радоваться? – спросила Людмила так, будто спрашивала не здесь, а там, в городе, в том обществе, к которому она привыкла, которое знала и где подобный ответ не мог вызвать ничего, кроме иронии. Но тут же вспомнила, где она на самом деле, и сказала – почему-то с печалью: – Умеете, я вижу. Вообще очень какой-то вы светлый.
– Это плохо?
– Хорошо, да мне-то зачем? Одна морока, – вдруг призналась Людмила. – Но имейте в виду, я люблю своего мужа.
– Я рад за вас.
– И правильно. Что это вообще за привычки? Понравился человек – и сразу надо что-то... Да ничего не надо! А почему вас жена бросила?
– Она не бросила.
– Вы ее бросили?
– Нет.
– А что случилось? Ладно, это не мое дело. Нет, вы странный. Городской человек, да еще милиционер. Все видел, все знает. И какой-то совершенно ясный. Так не бывает. Чем больше знаний, тем больше печаль. Где ваша печаль? Извините. Просто я немного выпила. Бывает. На самом деле это очень хорошо, что вы такой. Это очень кстати.
Но Кравцов уже не смотрел на нее. Он неподвижно смотрел через ее плечо. Только сейчас Людмила поняла, что стало странно тихо. Обернулась.
На грани света и темноты стоял Иван с ружьем.
Подняв ружье, он выстрелил вверх. Эхо отдалось, кто-то тихо вскрикнул. Иван сказал:
– Горько!
– Ванька! – закричала Липкина. – Ты что делаешь, паразит? Брось ружье!
Иван не обратил на учительницу внимания. Выстрелил еще раз и повторил: «Горько!»
