Куда?
Позвонить надо.
Бежит на улицу к автомату (свой телефон, установленный Запальцевым, вот уже полгода не работает, говорят, где-то кабель порвался. Сволочи. Запальцев небось показал бы им кабель. Плевать, он и не особенно нужен, телефон). Набирает номер сослуживца Хахарьева, охотника, спрашивает нетерпеливо, тот удивляется: зачем. Кроссворд решаю. А-а-а. Энциклопедию надо иметь. Ягдташ, вот как!
Ягдташ, ффу, отлегло. Ягдташ. Ягдташ.
Возвращается домой.
Позвонил?
— Да.
А зачем ему был нужен этот «ягдташ»?
…Слава Богу, кончается вечер, скоро спать. Перед сном давний и обязательный ритуал — почитать что-нибудь. Елена шуршит газетой — как она может? — и даже пытается с ним обсудить чьи-то статьи, в которых особенно чётко изложена суть настоящего момента; извини, я сам читаю, — да, приходится тоже взять книгу, чтобы избавиться от разговоров. Современных авторов Неделин не переваривает, поскольку окружающая жизнь ему и въяве остобрыдла, у него на неё умственная аллергия, если хотите. Лучше-ка взять старую уютную классику, где мало что царапает, где всё знакомо, читано-перечитано. Но, странное дело, и классика раздражает. Вот Гоголь с его маленькими несчастными людьми. Всё враньё, они беспредельно счастливы. Башмачкин с наслаждением бумаги переписывает. Что, нет? Дальше. Ноздрёв враньём счастлив, Манилов мечтательностью, Плюшкин скупостью, Собакевич кушаньем, Чичиков просто-напросто сам собой счастлив. Кто сказал, что Гоголь сатирик? Кого он бичевал и клеймил, опомнитесь! Он зверски завидует своим героям, и пусть не врут учителя литературы, нет никакого второго смысла у названия «Мёртвые души», имеются в виду умершие крестьяне, а герои — души живые, самоудовлетворённые. Может, поделиться этими мыслями с Виктором, пусть порадуется за отца, умеющего извлечь из заезженного — парадокс. Но Виктор сейчас нацепил наушники и перед сном слушает каких-то там своих кумиров. Рок-певца Неделина, однофамильца — чем он горд, — звезда которого ярко вспыхнула и тут же закатилась. Иногда так и подмывает сказать ему: это ведь я, милый ты мой, я, которого ты считаешь уже замшелым стариком, это я, вот так-то! Но — нельзя. Знает только Елена. Ей нельзя было не рассказать ведь надо было объяснить исчезновение машины, катера, дачи и всего прочего. А Запальцев, между прочим, уже открыто разъезжает по городу, никого не боясь, Неделин несколько раз видел его, хотя на улицу выходит очень редко, видел два раза из окна автобуса и один раз, когда ходил в магазин, Запальцев помахал ему рукой и даже остановился у тротуара, но Неделин отвернулся и быстро пошёл прочь.
Знает только Елена. Когда Неделин всё ей рассказал, она назвала его психом, смеялась, очень долго смеялась, зашлась смехом, и Неделин не сразу понял, что смех этот — истерический, болезненный, стал отпаивать её водой, Лена стучала зубами, прикусывая чашку, лицо стало бледным. А сказала всего-навсего, когда успокоилась:
Ну так, значит, так… И больше ничего.
Она держит газету, он книгу, над ними двухламповый супружеский ночник — полоса света в её сторону, полоса света в его сторону. Сейчас кто-то спросит:
Будешь ещё читать? Ответ:
Да, немного.
А я спать, устал (устала).
Ладно. (Это вместо — «спокойной ночи».)
Так всегда: кто-то ещё читает, а кто-то засыпает. Сегодня она засыпает раньше, завтра он. Сегодня гаснет полоса света в её сторону, завтра — полоса света в его сторону. Поочерёдно. Ни разу вместе. Ни разу вместе не остались в темноте. Неделин её понимает. Ей трудно привыкнуть, трудно осознать, трудно настроиться. А он поначалу, в первые вечера, брал её за руку или, как бывало, хотел подуть в ушко, перебрать пальцами завиток волос на виске, но она убирала руку, отворачивалась: «Не сейчас, Серёжа…».
Кажется, это «не сейчас» может превратиться в «никогда». Что с ней происходит? Ведь женщина интеллектуальная, не потеря же машины, дачи и финансового благополучия её расстроила?
Не хочется даже думать об этом. Она заснула. Можно и мне спать. Кончен день.
Глава 47
Он устроился на прежнюю работу. Его преемник достиг некоторого начальственного положения, но Неделина взяли рангом пониже, беззлобно злорадствуя по поводу того, что вот-де, каков оy хлеб вольного предпринимательства, вот они, лёгкие-то денежки, — а в государственном учреждении на твёрдом окладе, оказывается, надёжнее! Эта мысль многих утешала.
Очень скоро Неделина понизили, увидев, что он совсем не справляется с работой, которую Запальцев проделывал шутя. Потом понизили ещё, и Неделин вернулся на прежнее место, его встретили с неподдельной радостью, ведь он был и выглядел проигравшим, а проигравших у нас любят. Не прошло и двух-трёх дней, как все словно и забыли даже, что он куда-то отлучался, что ходил в начальниках, и уже Илларионов, месяц назад называвший его по имени-отчеству, стал обращаться исключительно по фамилии, стал уже поцыкивать, поторапливать. Неделин к этому относился равнодушно.
Странные у него были мысли, на странные поступки иногда потягивало. Сидит-сидит за своим столом и до жути вдруг захочется пойти к Илларионову или к самому директору товарищу Штанцив и сделать что-нибудь… что-нибудь такое… раскованное и дерзкое, хулиганское, безобразное… только зачем?
А то вдруг очень захочется выпить. Два раза он исполнял желание, оба раза вечером молча выпил бутылку водки. Елена — ни слова, только открыла банку помидоров, маринованных её матерью, и поставила перед Неделиным.
Но это только два раза. Остальные вечера были одинаковыми: ужин, держание в руках газеты, сидение перед телевизором, натужное общение с детьми, держание в руках книги на ночь.
Ты ещё почитаешь?
Да, немного.
А я спать.
Ладно…
Как-то Елена сказала:
Ты совсем не ходишь никуда. Устаёшь на работе?
Да так, — сказал Неделин.
Значит, вспомнила его прежнюю привычку к ежевечерним прогулкам. Сказала: «ты не ходишь никуда». А могла бы: «мы не ходим никуда». Выпроваживает.
Впрочем, действительно, сколько можно отсиживаться? — или он боится опять перейти в кого-нибудь? Теперь не захочется. Надо заставить себя, надо выйти.
Он вышел.
Стояли ясные дни бабьего лета, вечер приходил как бы нехотя, сам себя не желая, в это время Неделин и отправился на прогулку по Кировскому проспекту.
Пересекая площадь у фонтана, он вспомнил вдруг, как, утверждаясь в смелости, обеспеченной чужим обличьем, помочился на площади перед аэропортом в Адлере. Что сейчас мешает повторить этот подвиг? Тогда он был не он, тогда это делал как бы другой. Но что теперь ему мешает представить, что это делает кто-то другой? Что ему грозит? Ну, пусть штраф, пусть даже посадят на пятнадцать суток за хулиганство, но не смертная же казнь!
Так уговаривал себя Неделин, и руки уже тянулись вниз, но тут же отскакивали, тут же он делал вид, что — ничего, случайное движение. И опять руки тянутся вниз, и вот он уже расстегнул и почти готов был всё сделать, но тут увидел, что за ним с интересом наблюдает фотограф, расположившийся у фонтана с рекламными образцами своего творчества: юные красавицы, юные красавцы, почтенные старики, семейные портреты с добродетельными выражениями лиц, наклеенные на планшет. Неделин застегнулся и пошёл дальше. Не смог.
