— Остановись, государь! Чем упиваешься, чью кровь льешь? — вдруг раздался совсем рядом гневный крик.
Иван вздрогнул и очнулся — возглас был полон такой силы, что мигом сорвал с его глаз кровавую пелену.
Царь обнаружил себя на ступенях крыльца со сжатым что есть силы кулаком. Между пальцев проступала кровь. Грудь ходила ходуном, пот обильно лился со лба.
Отдышавшись, Иван перевел рассеянный взгляд на дерзнувшего выкрикнуть царю обвинение.
Перед ним, сжимая в обеих руках церковную книгу, стоял не кто иной, как настоятель Благовещенской церкви старик Сильвестр. Иерей, исповедовавший ранее царя, был не похож на самого себя — искаженное гневом лицо, пронзительный взгляд страшных глаз… Иван вздрогнул. Глаза иерея не просто пылали гневом, они были действительно страшны. Неземные глаза, нечеловечьи — готов был ручаться Иван. Царь даже встряхнул головой, гоня этот морок прочь, но тщетно — на него по-прежнему смотрела жуткая пара глаз.
Иерей и не думал отступать. Потрясая книгой — теперь царь разглядел, что это Писание, — Сильвестр шагнул ближе, почти вплотную, и закричал:
— Прекрати избиение христиан! Это народ твой! Не остановишь если…
Сильвестр пошатнулся. Его сильно толкнул подскочивший с саблей в руке Воротынский — растрепанный, окровавленный, оскаленный. Воевода, разгоряченный побоищем, бросил безумный взгляд на Ивана и, не дожидаясь приказа, взмахнул саблей.
Но прежде, чем седая голова дерзкого иерея успела бы отведать воеводиного клинка — случилось невероятное.
— Прочь! — крикнул вдруг Сильвестр, обернувшись к воеводе.
Воротынский замер с занесенной саблей.
— Пошел вон, шелудивый пес! — иерей топнул ногой, глядя на ретивого воеводу.
Тот, побледнев, отступил на шаг, безвольно опустил руку с оружием, заморгал часто и вдруг попятился.
Сильвестр повернулся к Ивану.
— Остановись! Отзови слуг — всех назад!
Вот от кого лилась настоящая сильная воля. Куда там медвежьему тупому упрямству или царской неумолимой ярости!
Иван, не осознавая, почему подчиняется дерзкому старику, сунул руку за пазуху, нащупал потайной кишень и разжал пальцы. Фигурка выскользнула, улеглась в укромной темноте.
Отыскав взглядом воеводу — тот растерянно стоял возле крыльца, — царь приказал уводить войско.
Стрельцам сыграли отход. Измочаленные, окровавленные, они поспешно выбирались из толпы, кидая бешеные взгляды, держа из последних сил оружие наготове, но толпа смиренно расступалась, оттаскивала в стороны неживых, поднимала раненых.
Присмиревшего Ерему ухватили за обрывок цепи. Замотали ему морду и потащили обратно в зверинец.
Взоры всех собравшихся во дворе устремились на царя.
Иван уже успокоил нутряную дрожь, совладав со звериной натурой окончательно, повернулся к народу. Вытер рукавом лицо, вдохнул знойный воздух и выкрикнул со ступеней крыльца:
— Слушайте слово царя! Я, государь-венценосец, прощаю вашу смуту! Верю — по неразумию поддались наущению. Прощаю и тех, кто в зачинщиках усердствовал. Ступайте с миром! У нас общая беда, нам с ней сообща и ладить. Всем погорельцам, кто малоимущий и немощный, будет государева помощь из казны.
— А есть ли она, казна?.. — крикнул было из толпы самый ретивый, неуемный, но его быстро одернули, угомонили затрещиной.
Иван пожал плечами:
— Не тот город Москва, чтобы от пожара оскудеть и не подняться. Прав ли я?
Толпа снова потянула шапки долой, закрестилась, колыхаясь в поклонах:
— Истинно так, надежа-царь!
Народ, дивясь словам царя, принялся расходиться. Постанывая и поохивая, толпа принялась вытекать со двора, мимо сломанных ворот и бездвижных тел. Засновали дворовые, растаскивая искалеченных и убитых. Им на помощь поспешили стрельцы.
Иван повернулся к дерзкому старику. Взглянул в его удивительные глаза — под нависшими седыми кустами бровей ярким разноцветьем горели зеленый и голубой огоньки.
Сильвестр, ничуть не смущаясь царского взора, стоял прямо, держа у груди Писание.
— Пройди со мной во дворец, — сухо обронил Иван, покидая крыльцо.
Старик послушно засеменил следом под пристальными взглядами придворных…
Глава пятая
Монастырь
… — Государь! — вдруг рыкнул над ухом знакомый голос.
Иван вздрогнул и открыл глаза.
Мертвый лес стеной вдоль дороги. Конский бок в заиндевелой попоне. Скрип полозьев. Лошадиные вздохи.
Малюта — весь огненно-медный от бороды и прихваченного стужей лица — склонился с седла к царским пошевням.
— Государь! — снова пророкотал он густым звериным басом. — Не дремать бы на морозце тебе… Не ровен час, застынешь и не заметишь.
Меховая шапка съехала Малюте на глаза, почти скрыв их — сквозь ворс был виден лишь настороженный блеск.
Царь подивился, глядя на приближенного — будто медведь взгромоздился на вороного коня, обрядился в теплый кафтан да заговорил по-человечьи.
«Ни дать, ни взять — того самого Еремы племянник, — усмехнулся Иван. — Хоть верным псом себя называет, а все ж медвежьей стати холоп…»
Скуратов заметил усмешку царя, истолковал ее по-своему.
— Напрасно, государь. От врагов и предателей я тебя уберегу, не сомневайся! Душу положу на это! А от мороза-воеводы смерть коварная, ее не сразу разберешь. Казалось, задремал саму малость — и вот и лежит человек, тверже бревна телом стал.
Иван пошевелил пальцами на руках и ногах, прислушиваясь к ощущениям.
— Не убережешь, стало быть, царя от мороза? — спросил он с напускной строгостью и скинул рукавицу. — Глянь, Григорий, как побелели-то… Даже мех соболиный не спасает!
Иван растопырил перед лицом Малюты озябшие пальцы. Тускло сверкнули массивные перстни на них.
Царский охранник выпрямился и беспокойно заворочался в седле:
— Вели, государь, стоянку делать! Костры запалим!
Царь покачал головой и хитро сощурил глаз.
— А ну как огня бы не было? — с любопытством спросил он.
Не раздумывая, Малюта рванул ворот кафтана. Распахнул до выпуклого живота, схватился за рукоять ножа.
— Брюхо себе вспорю! — срывая голос, воскликнул «верный пес» Скуратов. — Чтобы в требухе моей руки свои грел, умолять буду!
Иван рассмеялся. Нырнув узкой мосластой кистью в рукавицу, нагнулся за лежавшим в ногах посохом.
— Побереги живот свой, Гришка. Дел нам предстоит много. Не пальцы себе спасаем — государство свое уберегаем.
Скуратов задумался. Кашлянул в кулак.
