Сам Штаден не расставался с короткой завесной пищалью. Повсюду в разъездах она была при нем — на ремне за спиной. Управлялся с ней весьма ловко — метко палил и знал, как применить вместо дубины, чем и снискал расположение царя и великого князя Ивана. Государь без колебаний приказал взять иноземца в стрелецкое войско, чтобы обучал такому нужному умению и царских слуг. У стрельцов же Генрих выучился владеть топором, оценив этот инструмент по достоинству. Частенько он усмехался в роскошные усы, размышляя о причудах судьбы. Отец его, благочестивый бюргер, прочил ему пасторскую стезю, но не задалось. На последнем году учебы школяр Генрих подрался с одноклассником. Да так неудачно, что оказался сильно битым. А к поражениям он еще не привык. И едва обидчик, толстый лопоухий Хейнс, торжествующе обернулся к классу и поднял вверх руки, Генрих выхватил из кармана шило, вскочил и, хлюпнув разбитым носом, вогнал инструмент по самую ручку в жирное плечо обидчика. Ох, как орал толстый Хейнс! Проткнул ему Генрих плечо, сделал увечным. А за такое в суде отвечать ведь придется. Какое уж после этого пасторство… Пришлось бежать от суда из родного Алена в Любек, к двоюродному братцу. Тот не придумал ничего лучше, как устроить его таскать камни для возведения городских стен. Пришлось вскоре оставить город и перебраться в другой. Потом дальше и дальше. Где только Генриха не носила судьба. Оказался он и в Риге, попав на строительство оборонительного вала — все ожидали нападения на город русских. Возить по шатким доскам тачку, полную глинистой землей, несостоявшемуся духовному лицу не понравилось. Пришлось снова скитаться, одно хорошо — перед уходом из Риги удалось обворовать кассу подрядчика. Но деньги быстро закончились, и кем только не пришлось побывать. И в слугах ходил, и приказчиком был. И наемником служил. В Лифляндии было совсем туго. Нищета, жестокие порядки, жизнь впроголодь… Частенько Генриха секли за различные провинности. А совсем рядом — полудикая, но сытая Московия с радушным великим князем, набиравшим силу день ото дня, на страх всей просвещенной Европе. Измученные тяжкой жизнью и потому не страшившиеся азиатского варварства, в русские земли бежало так много людей, что повсюду приходилось ставить кордоны и жестоко карать перебежчиков. Риск был немалый. Но в случае удачи оправдывал себя с избытком. Русские на своей границе принимали пришельца, проводили письменный допрос. Затем выдавали немалые деньги на пропитание и везли в Москву. Там снова допрашивали, и если ответы сходились — считай, Московия тебя приняла. А попавшим на государеву службу жилось и вовсе неплохо. Наделяли поместьем, назначали годовое жалованье, выдавали одежду — готовое платье, шелковые отрезы, кафтаны на беличьем меху… Собрав пожитки, Генрих заткнул за ленту шляпы писчее перо, на шею повесил чернильницу — и в таком виде перебрался через русскую границу. По слухам, ученых людей в московском княжестве привечали особо. Слухи подтвердились — Генрих Штаден получил все сполна, включая двор в Москве, на реке Яузе. Как иноземца, сносно владевшего несколькими языками, Штадена зачислили в толмачи Посольского приказа. Положили жалование, наделили землей в Старицком уезде. В сытости и спокойствии потекла его жизнь. Видели бы покойные мать и отец, какую карьеру сделал их сын! Изредка от скуки Генрих являлся на учения царских стрельцов и развлекался стрельбой из пищали, демонстрируя отменные навыки. О том, что их он совершенствовал в русских землях, еще будучи лифляндским наемником, Генрих благоразумно умалчивал. Вскоре Штадена представили государю. Не успел минуть и год с поры, когда Генрих перебрался в Московию, как великий князь Иван создал свою личную, удивительную и страшную армию. Такие, как Штаден, были особо нужны. Оставив постылое толмачество при дворе, Генрих облачился в черные одежды и с воодушевлением запрыгнул в седло вороного коня. И потянулся за ним, где бы ни проскакал он среди таких же «комешников», как окрестили их в народе, кровавый след…
Отряд перемахнул неширокий замерзший ручей, влетел в перелесок, перешел на шаг, держась накатанной крестьянскими санями дороги.
Штаден потянул за ремень ручницы — так называлась пищаль у русских. Осмотрел цельнокованый ствол, затравочную полку. Щелкнул колесцовым замком, проверяя искру. Ухмыльнулся. Даже в Малютином отряде людишки были вооружены лишь фитильными пищалями. А новейшими замками, как у него, могли похвастать только иноземцы-опричники: Иоган Траубе, Элерт Крузе и немногие другие. Оружие хранилось в порядке и чистоте. Да и как иначе, если это — щедрый царский подарок. За один такой замок царь Иван выделил французским купцам товару на тысячу франков.
— Тешата, ты и еще трое за мной, к церкви, — отдал приказ Штаден. — Остальных в объезд, пусть никого из села не выпускают. Все подозрительное, что сыщете, — первым делом мне на показ.
Опричники привычно оскалились, кивнули. Гикнув, бросили коней из перелеска навстречу потехе. Комьями полетел снег из-под копыт. Тускло сверкнули сабельные клинки.
Штаден теперь держался позади. Пищаль он уложил поперек седла, готовый пустить ее в ход в любой момент. Мало ли что. Отряд у них небольшой. А село и впрямь небедное — напротив беленой церкви немец разглядел несколько явно боярских хором в два этажа, с надстройками. В таких могут не побояться дать отпор хоть кому, и государевым слугам тоже. Был такой опыт уже у опричных отрядов, когда наминала им челядь бока, защищая своего боярина: травила собаками, поливала кипятком, колотила дубьем или швыряла камнями. Иногда с позором приходилось отступать. Но самое стыдное ожидало побитую братию потом — в слободе, когда собирались на ужин. На государевом пиру, а попросту — братской опричной попойке приходилось рассказывать о неудаче. Хохот стоял оглушительный. Более удачливые налетчики хлопали себя по ляжкам, реготали, хрюкали, проливали вино. Царь Иван порой смеялся громче всех, требуя от проваливших дело подробностей: кого из них ошпарили, кому шишку набили, кого покалечили. Могли и раздеть донага, чтобы повеселиться над синяками и ранами. Прибегали кривоногие размалеванные шуты, с глумливыми ужимками отплясывали, в лицах изображая незадачливых героев.
Раз пришлось и немцу Штадену, несмотря на все расположение к иноземцам со стороны царя, встать из-за стола и показать разодранные на заду злыми дворовыми псами портки. Царь, угощая его утешительным кубком фряжского, заливался смехом и утирал слезы.
Отбившихся от царских слуг строптивцев иногда оставляли в покое, на время. Но чаще сразу после пирушки вскакивали на коней люди из самого лихого отряда — Васьки Грязного — и мчались ночной дорогой к посмевшим дать отпор. Не слезами, а кровью умывали всех до единого.
С недавнего же времени приметил немец нечто любопытное. Как только царь Иван возглавил войско и по первому снегу отправился в поход на северо-запад, Генрих поразился безропотной покорности его подданных. Казалось, присутствие царя парализует всех до единого, наполняет страхом невиданной силы, и каждый стремится подставить шею, лишь бы скорее избавиться от леденящего ужаса.
Русский царь был полон секретов и загадок. Один его приказ чего стоит — рыскать повсюду, искать «подозрительное серебро». Что за серебро? Чем подозрительно?
Впрочем, все раздумья — потом. А сейчас — налететь и взять свое!
