Дошла очередь до тех, кому по приказу царя освободили руки. Несчастные, охваченные огнем, расползались, вскакивали, метались возле помоста. Пытаясь сбить с себя пламя, хлопали по телу руками, но лишь размазывали «поджару» и переносили ее на ладони. Пахло паленым волосом, лопалась кожа, шипела, пузырилась плоть, прогорала до кости.
Жертвы огненной потехи корчились, извивались, заходились в страшных криках.
Царь ликовал. Скинув рукавицы, указывал на горящих бояр Малюте и заходился в хохоте.
Малюта щерился в рыжую бороду и ухал в ответ, словно филин.
Вскоре все было кончено. Расплывался тяжкий смрад от догоравшей «поджары» и обугленных тел.
Иван, все еще сотрясаясь от смеха и утирая слезы, махнул рукой в сторону горожан, обреченной стеной замерших поодаль:
— Всех отсюда долой!
Дело свое царские слуги знали хорошо. С приказными и прочим мелким людом не церемонились — вязали по несколько человек разом и швыряли в сани. Огромный Омельян возвышался над толпой. Вразвалку расхаживая по площади, он подхватывал опутанных, закидывал на спину, как вязанку дров, и нес к саням. Веревки впивались в людей, резали и душили. Омельян, не обращая внимания на крики, улыбался и с размаху швырял пленных в повозку. Сверху скидывал новых. Люди бились друг о друга, кричали и плакали. Некоторые замолкали, уронив голову, из их ртов сочилась кровь. Как только одна заполненная повозка отъезжала, подавалась следующая, за ней еще одна — недостатка не было. Детей боярских рубили топорами на месте, прямо на коврах с райскими птицами, неподалеку от посаженного на кол архимандрита. Из озорства Васька Грязной швырнул одной из отрубленных голов в монаха, попав ему в грудь.
Купцов опричники свалили возле церковной стены, выложили из их тел, как из бревен, полосу наподобие мостовой. Опутывали каждому ноги или руки, оставляя длинный конец веревки для подлетавших всадников. Те хватали веревку, крепили за луку седла и посылали коней галопом, через площадь, в сторону кривых улочек, волоча за собой несчастных. Путь их был тем же, что и у возниц со связанными горожанами — через все Городище к Волховскому мосту.
Истошно голосили женщины. Тех, кто постарше, связывали вместе с детьми, не разбирая, где чья мать. Старух кололи ножами, чтобы не мешались. Девиц тащили за волосы в ближайшие дома. Худой Петруша Юрьев никак не мог сладить с одной из девок — та отчаянно вырывалась, брыкалась. На помощь к нему подскочил Федко Воейков со своим кистенем. Крутанув в воздухе увесистым шаром, Федко ловко ударил девку под грудь — та лишь всплеснула руками и мигом обмякла. Петруша намотал ее косу покрепче на руку и поволок к распахнутым воротам купеческих хором.
— На морозце-то боятся себе хозяйство повредить! — хохотнул жадно наблюдавший за всем Иван. — Жаль, Григорий, ты подранок ныне… А то бы порезвился с товарищами, как полагается!
Скуратов покачал головой:
— Это по части Васьки Грязного. Мне, государь, женушка снится чуть не каждую ночь, как в поход вышли. Тоскую.
— Матренка-то? — усмехнулся царь и, обернувшись к Малюте, подмигнул ему ярко-зеленым глазом. — А что, хороша баба. Сидит тихо, родит много.
Скуратова словно окатило ледяной водой. Побежали мурашки вдоль хребта, к шее, затылку. Не сидел бы на лавке — не удержали бы ноги.
«Страшны царские игрушки-зверушки, — замерев, подумал Малюта. — Не ровен час, врагам попадут — несдобровать никому!»
Иван убрал руку с набалдашника посоха и внезапно помрачнел. Голова его мелко затряслась. Он провел рукавом по лицу, и Скуратов — приступ животного ужаса уже отпустил царского слугу — с удивлением заметил, что государь плачет.
— Вот и мне снятся. То одна привидится, то другая, — пожаловался Иван дрожащим голосом. — Настеньку вижу часто. Когда душа болит, является она мне. Мария — та больше, когда плотью мучаюсь, в грезах приходит.
Словно позабыв про то, что творится перед ним на площади, царь повернулся всем телом к Скуратову. Моргая слезящимися глазами — цвет их стал прежним, привычным, серым, — Иван заговорил:
— Покуда Мария жива была, сильно мучался. Привидится, бывало, Настенька — сядет на край постели, посмотрит кротко. Улыбается, а сама плачет. «Что же ты, Иван Васильевич, — говорит, — в мою светлицу поселил дикую девку? Все, что я вышивала, повыкидывала она, все мои кружева да воздухи. А взамен развесила ковры турецкие да сабли…» Проснусь — и хоть беги к Марии, лупи ее нагайкой! Да толку-то…
Царь вздохнул и замолчал, продолжая встряхивать головой.
Скуратов осторожно заметил:
— Найдем тебе жену новую, государь. Смотрины проведем опять.
Царь молча усмехнулся, погруженный в свои мысли.
Так просидел он какое-то время, рассеянно наблюдая за тем, что творилось на площади. Затем посмотрел на головешки, оставшиеся от боярских тел.
— Как кричали-то… Хорошо ли их было слышно, Малюта? — задумчиво спросил он.
— На славу вопили! — с готовностью подтвердил Скуратов. — Поди, не только на Торгу, а вся Софийская сторона за мостом слыхала!
Царь удовлетворенно потер руки.
— Помнишь ли вознесенского игумена? Близ Клина монастырек на холме — не запамятовал? — спросил Иван своего приближенного опричника.
Малюта пошевелил бородой и бровями, пытаясь угадать, к чему клонит государь.
— Это которого Тимоха Багаев отделал за ворожбу над Омелькой? — уточнил царский охранник. — Дерзкий чернец был… Почти как этот!
Скуратов мотнул головой в сторону возвышавшегося над площадью Захарова. Возле монаха, невзирая на бурлящую кровавую кашу вокруг, хлопотали косматый кат и его тощий ученик: заботливо ощупывали, поправляли накинутую одежду, подбрасывали новый хворост в прогоравшие костерки.
— Среди монашьей братии дерзких много. Все царя поучать норовят! — сокрушенно покачал головой Иван. — Как его звали только — не припомню уж…
— А мы и не спрашивали вроде, — засмеялся Скуратов. — К чему нам…
Царь, поведя плечом, продолжал:
— Сказывал тот игумен, мол, когда человек зерно сеет или еще какой труд, Богу угодный, совершает — тихий он. А если творит непотребное, то зверем кричит — человека из себя выгоняет. А народец-то здешний, ты послушай — вон верещит как! Стало быть, огнем мы из бояр новгородских звериную натуру их выжгли? Ну а оставшихся человеков пожгли до углей — так сорную траву выжигают.
Малюта солидно кивнул:
— А человек и есть зверь, государь. Все остальное в нем словно одежда на теле. Сорви — и вот он настоящий. Лучший способ натуру узнать — это на мучения поглядеть. Будь он хоть знатного роду, любезный иль спесивый, а то и ума великого или силы духовной — все одно! Заегозит, задрыгается, обгадит себя и таким криком зайдется, что уж и не понять, человек ли перед тобой. И боярин, и бродяга — под пыткой одинаково кричат, будто братья родные.
