— Мама, опомниться надо тебе! Вернись в реальную жизнь! Кот мне давным-давно не брат и не друг! Жизнь сделала нас врагами! Он хочет убить меня!
— Господи, Саша, что же ты сделал, что Кот хочет убить тебя? — всплеснула руками мать.
И я вдруг ощутил острое, мучительное чувство, почти забытое, давным-давно не испытанное — жуткую обиду!
Меня можно попробовать оскорбить. Довольно легко разозлить. Наверняка возможно разъярить. Но уже незапамятно давно никому не удавалось меня обидеть. Ведь обида — это саднящий струп на живой раненой душе, а я не живу с людьми, чьи слова могут достать меня до сердца.
Матери это удалось. С пугающей меня отчужденностью я опустошенно-холодно почувствовал, что не люблю ее. То есть, наверное, люблю все-таки, жалею, сочувствую. Но никак не могу освоить, что эта старая бестолковая женщина — моя мать, мое родоначалие, исток моей жизни.
Со злым смешком сказал:
— Серега, обрати внимание, что у моей мамы и вопрос не возникает, кто из нас виноват! Безусловно, это я отчубайсил нечто такое, за что меня стоит убить! Пророкам в отечестве своем презумпция невиновности не положена!
— Саша, сыночек, остановись, — с отчаянием говорила мать. — Что происходит с тобой? Ты не видишь себя со стороны…
— Оч интересно! Поведай, пожалуйста. — Я уселся верхом на стул, с интересом смотрел на нее, в общем-то чужую старую женщину, измученную вдовством, склерозом и принципами.
— А что же мне сказать тебе, чтобы ты услышал меня? Ты как будто в ледяном панцире… У тебя — наваждение…
Она подошла к книжному шкафу, открыла створку, раздвинула на полке тома и достала из-за них старую кожаную сумку. Щелкнул никелированный замок, и мать вынула из сумки толстенную пачку стодолларовых купюр, перевязанную бечевкой.
— Вот деньги, которые привозит твоя милая любезная Наденька… Я не взяла отсюда ни одной бумажки…
Долгая тишина. Я сидел, твердо упершись локтями в стол, обхватив ладонями голову, я мял ее руками, как хохол арбуз на базаре, — проверял зрелость мыслей.
— Интересно знать, а почему ты не взяла отсюда ни одной бумажки?
— Мне не нужно. У меня почти нет трат. Мне хватает пенсии. А последнее время твой охранник привозит продукты — он сказал, что ты купил себе колхоз. Это правда?
— Правда…
— Господи, помилуй! Выходит, ты теперь помещик?
— Выходит, что так…
— Светопреставление какое-то! Мы с папой мечтали воспитать из тебя интеллектуала, ученого. Я была уверена, что ты станешь настоящим русским интеллигентом… — Мать говорила медленно, как во сне.
— А стал помещиком Михал Семенычем Собакевичем — торгую мертвыми душами. — Я развел руками. — Ну что поделать, не повезло — ребенок у вас получился некачественный. Интеллигентом в первом поколении у нас будет твой внук Ванька… Так что с деньгами? Ты их копишь?
— Нет, они мне вряд ли понадобятся. Просто они лежат у меня…
— Зачем?
— На черный день…
— Чей? — безнадежно допытывался я. — Мой? Твой? Державы?
— Не мучай меня, Саша. Мне очень больно говорить, я не хотела — ты меня сам вынуждаешь. Но все равно тебе этого, кроме меня, никто не скажет.
— Отчего же?
— Я с ужасом думаю об этом — тебя больше никто не любит. А только боятся.
У нее текли по лицу слезы.
— Что ж, неплохо поговорили, искренне, по семейному, — сказал я, кусая губу.
Серега подошел к ней, обнял за плечи:
— Успокойтесь, Нина Степановна, успокойтесь…
Я встал, надо собираться, дела не ждут. Не о чем говорить.
Мать за спиной устало жаловалась, делилась, бормотала:
— По ночам я не сплю и все время думаю о тебе, Саша… О том, как ты живешь, что ты делаешь, что ты чувствуешь…
Я пытаюсь представить твой мир, я хочу понять жизнь моего единственного, любимого мальчика… Я вижу тебя по телевизору, я читаю о тебе в газетах… У тебя такая власть, что ты стал сам себе Мефистофель — ты можешь выполнить любое свое желание. Только вот душа твоя, никем не востребованная, ничем в делах не полезная, отмерла, как ненужный человеку хвост…
Кот Бойко: путешествие по классу VIP
Невыразимо прекрасные, элегантно-нарядные, беззаботно-доброжелательные, как зарубежные гости нашей красавицы столицы — настоящей витрины одной шестой свободного мира под названием «Независимая Демократическая Россия», гуляли мы с Лорой, взявшись под ручку, по Новому Арбату.
— Мы с тобой, подруга дорогая, так великолепны, что прохожие оглядываются с завистью нам вслед и горько думают — ось, идуть иностранцы, мать их етти! — поделился я с Лорой своими впечатлениями интуриста.
— Это они только про тебя так думают, — сказала Лора. — А мне, бедной замарашке, сочувствуют…
Нет, все-таки что там ни говори, клеветники беспардонно клевещут на нашу жизнь, которая якобы пришла на край. Люди живут содержательно и со вкусом, мне даже кажется, что им все нравится. По тротуарам снуют вполне пригодные для радостей жизни разнообразные бабенки, а по дороге, как татарская конница, лавой течет тьма иномарок. Пацаны с очевидным удовольствием жрут «сникерсы», девки с неприличным сладострастием публично обгладывают бананы, интеллигентные юноши бегут с цветами в руках, а деловики — с сотовыми телефонами. Чумазые толстомордые цыганята неискренними голосами весело просят на хлеб. И беременные шкицы гордо несут перед собой круглые животики. И молодые маманьки катят в колясочках свои ненаглядные чада.
Могу заложиться на что угодно — здесь даже солнце восходит каждый день!
Идут прозрачные голубые дожди, и подпирают небо огромные разноцветные радуги. И ветры несут сладкий запах бензиновой гари и горьковатый аромат тополиной листвы.
Смеются, трахаются, выпивают, горюют, воруют, ликуют. Кто-то, наверное, даже работает. Живут.
Эй, пиплы! Возьмите меня к себе…
— По-моему, пришли, — сказала Лора, показывая на вывеску рядом с внушительным подъездом — «Москва — Уорлд тревэл». Она пригладила мой невыразимо великолепный блондинистый парик, сдвинула у меня на носу мерцающие окуляры солнечных очков и сказала озабоченно: — Галстук все-таки надо было потемнее…
— Ништяк, и этот сойдет.
— Сойдет, — кивнула Лора. — По телевизору слышала — Карден считает, что галстуки светлее сорочки носят только гангстеры и официанты.
— Твой Пьер Карден — псевдила и выпендрежник, в хороших местах официанты носят черную бабочку. — Я пропустил Лору вперед, и она спросила у стоявшего на пути охранника:
— С кем нам поговорить об индивидуальном туре в Европу?
Я вынул большой шелковый платок и стал тщательно утирать несуществующие сопли, нехитро прикрывая нижнюю половину своей незамысловатой ряшки.
