— Тебе почтовый адрес сообщить? — покосилась на меня Лена. — Не знаю я пока точно, что будет интереснее — большой бизнес или высокая политика. Не секретаршей, разумеется… Хозяином…
— Хозяйкой?.. — поправил я.
Лена отрицательно помотала головой:
— Хозяйка — это жена или сожительница хозяина. Ира Хакамада или Наташа Раевская, президент «Автобанка», — они хозяева, а не хозяйки. Хозяйки на кухне распоряжаются.
— Забавно, — хмыкнул я, с интересом разглядывая свою молодую подругу. — А ты их знаешь?
— Конечно! Они все дружат или очень давно знакомы с моим отцом. Я просто опоздала на восемь — десять лет родиться, — искренне вздохнула Лена и сразу засмеялась: — Хотя в этом есть свои преимущества…
— Например?
— Мои сверстники, профессионалы, «золотые воротнички» — это класс власти в наступающем веке. Можно будет руководить этим миром и не делать ошибок, которые наворотили голодные молодые акулы капитала.
— Уточни, — смирно попросил я.
— А чего тут непонятного? Их миллиарды ведь не с неба упали. У них нехорошее, стыдное прошлое… У всех магнатов одна общая мечта — сохранив деньги, начать все с чистого листа. — Лена затянулась сигаретой и выкинула окурок в окно.
Я механически заметил:
— Во Франции за это дают пятьсот франков штрафа…
— И правильно! Когда у нас будет чистота, как во Франции…
— Твой папаня давно в правительстве? — перебил я ее.
— По-моему, всегда, — сообщила Лена. — Кроме крикунов и воров, кто-то должен хоть немного работать. Мой старик — классный специалист. И большой хитрец…
— Ага, понятно… И сколько годочков этому дедугану натикало?
— Сорок восемь, — бросила Лена и предложила:
— Да не думай ты об этом, у тебя комплекс возникнет! Ты еще молодой…
Я положил ей руку на плечо, мягкое, нежное. Это, наверное, называется «слабое девичье плечо».
— Я в детском саду пел народную песню — «поедем, красотка, катасса…».
— Видишь, не прошло и тридцати лет, как все сбылось, — объяснила Лена и подмигнула мне. — Главное — не суетиться! Все придут сами и все предложат…
— Да, все сбылось… Случайно пришли и предложили сами. Больше, чем просил, — кивнул я. — Ты мне очень нравишься. И я тебя боюсь…
— А вот это — зря!
— Ничего не поделаешь — я от природы тугодум, самоед и сильно трусоват. Поэтому возник у меня вопрос… — медленно, как бы нерешительно сказал я.
— Спроси! Смогу — отвечу!
— Зачем Серебровский подставил мне тебя?
Лена нервно щелкнула зажигалкой, закурила снова, после паузы, тщательно обдумывая слова, довела до сведения:
— Для надежности. Наш босс предпочитает систему двойных перестраховочных гарантий.
— Это более-менее понятно. А тебе-то это зачем? — допытывался я.
— Спрашиваешь — зачем? — Лена повернулась и внимательно посмотрела мне в лицо.
— Але, ты смотри на дорогу! — заорал я в панике. — Он тебе наверняка не велел убивать меня в автокатастрофе…
— Не велел. Да я бы и не послушалась… Я ведь согласилась сначала из любопытства. А потом, как говорит наш босс, возник внесистемный разрушительный фактор…
— Я тебе, наверное, понравился? — иронически спросил я.
— Понравился! Ты мне, придурок, действительно очень понравился! Когда-нибудь ты поймешь, что это самое главное… Что это в тысячу раз важнее злых и опасных глупостей, которыми ты занимаешься…
Кот Бойко: проезд
Я — человек серьезный, на пустяки не меняюсь! Поэтому я и выбрал самый большой жилой дом старой Москвы на Сретенском бульваре — «Дом России». Как в любимой советской песне — «столица мира, сердце всей России».
Целый квартирный комплекс, занимающий два квартала, построили на одном из семи московских холмов. И открывается с крыши дома панорама всего центра города — на все стороны света. Меня, конечно, не интересуют все стороны света, я вам не путешественник Юрий Сенкевич. Мне интересно, как добраться до сердца всей «РОСС и Я».
Я привольно разлегся на кровле машинного отделения лифтовой шахты с секундомером и оптическим прицелом, снятым с карабина. В окуляр прицела был хорошо виден поток автомобилей, мчащихся мимо холдинга «РОСС и Я», я непрерывно засекал на хронометре скорость их движения. Некоторые машины притормаживали у высоких железных ворот бокового въезда во внутренний двор, водители предъявляли пропуска охране — огромные створки раздвигались и проглатывали лакированные пончики авто.
— Семь секунд с четвертью, — бормотал я вслух, поглядывая на циферблат, и снова приникал к окуляру — в черном ниточном перекрестии прицела появлялась следующая машина, смутно угадывались силуэты людей в кабине, бликующие на солнце бронированные стекла лимузинов. Расстояние до цели очень даже немалое — 900 метров, около километра. Н-да, верста для приличного выстрела — дистанция серьезная. Эх, не тем я занимался в молодости! Надо было стрелять по бегущему оленю. Или по кабану.
Глядя в прицел, я развлекал себя, тихонько напевая песенку из старого кино:
— …Вот пуля пролетела — и ага!..
Я лежал в тени громадного рекламного биллборда — стальная решетчатая конструкция у самого края крыши завлекала призывом: «СОНИ — наш мир красочней». Я бы хотел, чтобы он был не красочней, а прочнее — к решетке я прикрепил блок, через который пропустил нейлоновый трос. На одном конце — петля-беседка, а другой уходил вниз, за парапет, туда, где Карабас привязал его к буксирной лебедке своего рыжего «ровера».
Ветерок трепал локоны моего парика, они мешали мне маркировать цель. Я содрал парик с головы и засунул в карман — тут, надеюсь, мной любоваться некому.
Сделал следующую засечку времени на секундомере, и со стороны Садового кольца появился кортеж Хитрого Пса — тяжелый «мерседес», замкнутый впереди и сзади черными джипами. Пульсирующий сине-фиолетовый огонь полыхал на крыше ведущего.
Я замер и впился в прицел, а левая рука непрерывно щелкала гашеткой электронного хронометра — он регистрировал во времени траекторию движения кортежа.
По-видимому, команды охране у ворот передавали по радио — за несколько секунд до подхода машин грузные створки ворот расползлись, и кортеж, почти не сбавляя скорости, с резиновым визгом баллонов свернул с трассы и резво влетел внутрь комплекса. Ну, это, естественно, только так говорится — не сбавляя скорости. В точке поворота кар движется километров двадцать — двадцать пять, не больше.
Ворота закрывались медленно, торжественно, как в крематории.
Я еще раз взглянул на секундомер, довольно хмыкнул:
— Две секунды — семнадцать… Нормально!
