Осторожно положил на бетон прицел и хронометр, потом перекатился на спину и улегся, раскинув руки. Смотрел в небо. Закрыв глаза.
Наверное, Хитрый Пес был бы рад посмотреть на меня сейчас. Он бы подумал, что меня уже убили.
Александр Серебровский: Боливар двухместным не бывает
Я знал, что на Московской валютной бирже сейчас тревожная беготня — на электронных информационных стендах плясали опасные огоньки «медвежьего рынка», курсовые индексы медленно, но неуклонно ползли вниз. Я мог легко представить себе, как каждая новая вспышка падения сопровождается усиливающимся напряжением у брокеров — мелькают цифры на мониторах компьютеров, треск и звяканье мобильных телефонов, отчаяннее и быстрее жестикуляция людей, и нарастающий шелест взволнованно-испуганных голосов:
— Продаем!.. Продаем!.. Продаем!..
Я стоял у окна своего кабинета, рассеянно глядя на муравьиную беготню машин и людей где-то там, далеко внизу, а финансовый директор Палей докладывал обстановку на бирже:
— Темпы падения на рынке приблизительно совпадают с нашими расчетами. По моим представлениям, сегодня к концу биржевой сессии начнут обваливаться пакеты крупных держателей.
— Что тебе шепчут твои люди из Центрального банка? — спросил я, плотно усаживаясь в своем кресле.
— Сутки-двое они еще подержатся. Потом — резкий подскок ставки рефинансирования.
— На сколько?
— Минфин настаивает удвоить…
— Ого! — крякнул я. — Вениамин Яковлевич, я знаю, ученого учить — только портить. Поэтому ничего тебе не говорю, сам понимаешь — надо проскользнуть в эту щелочку. Опоздаешь — нам хвост отрубят.
— Александр Игнатьич, не тревожьтесь, все будет тип-топ! — Палей усмехнулся:
— Чай, не впервой замужем…
— Как наши немцы из «Вест-Дойче банка»?
— Безукоризненно! Другая школа, — вздохнул Палей. — В наши времена поэт революции сказал бы про них: компьютеры делать из этих людей! Для нас это очень перспективные партнеры, мы у них со временем многое можем позаимствовать…
— Да-а? — Я посмотрел на него с интересом, кивнул: — Наверное… Я подумаю об этом.
Он встал, а я пультом включил звук в телевизоре, где на экране мелькнула борода председателя Центробанка Дубинина. Телерепортер говорил:
— …Таким образом, руководство Центробанка и Минфина уверено, что падение цен на внутренние бумаги не является кризисным и вызвано мировыми финансовыми флуктуациями. Государство уверено в своей способности удержать на плаву рынок. Никаких реальных оснований предполагать, что напряженность на рынке ценных бумаг связана с махинациями какой-либо из финансовых групп, на сегодня не существует…
— Вот видите, Вениамин Яковлевич, никто вас пока и не подозревает в махинациях, — усмехнулся я.
— Я бы сказал — нас, — уточнил Палей. — Нас никто не подозревает в махинациях…
— А я бы все-таки сказал — вас! — Я уткнул ему палец в грудь. — Меня горазды подозревать всегда, но тыкать пальцами — кишка тонка. А вот вы, если допустите малейший сбой, станете тем самым единожды ошибшимся минером… Участь черного козла Азазела печальна и негуманна, но мир сошелся на том, что козла отпущения найти проще, чем справедливость…
Палей грустно засмеялся и спросил:
— И вы не встанете широкой грудью на защиту? Не дадите мне убежища за вашей необъятной спиной?
— Вениамин Яковлевич, вы знаете, как я отношусь к вам… — Я говорил медленно, глядя прямо в лицо побледневшему Палею, и переход с товарищеского «ты» на официальное «вы» явился зримым водоразделом в разговоре. — И степень моего доверия… Поэтому хочу быть честным… Мы играем в страшные игры — по масштабу, по их последствиям… И каждый должен понимать цену ошибки… Я просто не смогу вам помочь — мы затеяли игру на сотни миллионов. Чужих — обращаю ваше внимание… Сейчас такое время, что каждый русский человек, особенно если он при этом еврей и одновременно серьезный финансист, должен понимать, что за такие игры прощения не бывает. И старый завет не потерялся — Боливару не вынести двоих…
Палей механически крутил авторучку на полированной поверхности стола, потом задумчиво спросил:
— А вы не думаете, Александр Игнатьич, что, ставя меня в такие жесткие рамки, вы рискуете ослабить мою лояльность вам?
— Перестаньте, Вениамин Яковлевич! О чем вы говорите? Ваша лояльность — результат разумного взвешенного расчета, а не чувственной нежной привязанности. Наши отношения — это не вздохи на скамейке и не свиданья при луне…
— Безусловно, — согласно кивнул Палей. — Но лояльность компетентного работника — это рыночный товар. У него есть цена.
— Я исхожу из этого — никто не даст вам большую цену, чем я. Ибо ваша цена — это не только ваш астрономический заработок в моей компании. Это еще и моя привязанность к вам. Она так огромна, что я не мыслю нашу жизнь врозь…
После долгой паузы Палей переспросил:
— Если я вас правильно понял, мы можем расстаться, только если один из нас умрет?
— Теоретически говоря — это можно понимать и так.
— Угу, понял, — смотрел в полированный паркет Палей. — Мы будем едины, как Бойль и Мариотт, как Гей с Люссаком… И хранителем-депозитарием нашей нерасторжимости будет Алексей Кузьмич. Простой человек, знающий одну форму лояльности — присягу.
— Совершенно верно, Вениамин Яковлевич. Это надежно.
— Да. До тех пор, пока я в чем-то не проколюсь. Боливар не «мерседес», ему двоих действительно не вынести…
Я беззаботно-весело рассмеялся, товарищески хлопнул Палея по плечу:
— Поэтому просто забудьте про скачки на Боливаре, ненадежном слабом животном! Вам нужно плавно ездить на своем навороченном «мерседесе», сосредоточившись на том, чтобы у нас никогда никаких проколов не случалось. Мир не интересуют никакие объяснения, он, как бухгалтер-ревизор, смотрит только на итоговое сальдо…
Палей помолчал, собрался уже совсем уходить, но остановился, хмыкнул:
— Занятно… Я надеюсь, вас не оскорбит мое предположение. Мне кажется, что вы и еще несколько известных мне людей не являетесь продуктом естественной человеческой эволюции…
— Интересная мысль, уточните, пожалуйста! — поправил я дужку очков.
— Я не фантазер и не выдумщик-мечтатель — профессия не позволяет. Но иногда вы мне кажетесь пришельцем… Вы — плод инобытия. Вы не из живой кровоточащей ткани, вы весь из кремниевого камня. Вы — другой…
Да, мой друг Палей, ненавидящий меня сейчас острой, синей, пахнущей ацетоном ненавистью, ты правильно угадал. Я другой, но я не могу тебе рассказать о моей невнятной жизни Мидаса. Мои радости, мои страдания — это не из твоей серой пухлой жизни. Это мое инобытие.
— Может быть, Вениамин Яковлевич. Я не знаю. Я подумаю об этом…
