— У вас есть силы шутить сейчас? — спросил с тяжелым вздохом Палей. — Я понимаю, вы игрок атакующий, рисковый. И заработали мы за эти дни фантастически. Но положение очень тяжелое, нам эти успехи могут выйти боком…
Я смотрел на него с заинтересованным отвращением. Все-таки старость — жуткая вещь! Мозги высыхают, медленно, подслеповато думают, а мгновенные подсознательные реакции глохнут. Хваленая мудрая осторожность опыта — просто трусливая неуверенность поглупевшего человека. Мозговая близорукость.
Кажется, мой мудрый друг Вениамин Яковлевич, у которого я столькому научился когда-то, на сегодня все свои ресурсы исчерпал. Прискорбно.
— Успокойтесь, Вениамин Яковлевич. Сегодня выступит по телевизору президент и заверит мир, что все в порядке. Как говорится, холера протекает нормально. Это даст нам на несколько дней передышку…
— И все? На несколько дней? — в ужасе переспросил Палей.
— Достаточно. И оставьте, пожалуйста, глобальные проблемы мне. Сообщите лучше, что с «Вест-Дойче банк»…
— Я говорил с утра с Кирхгофом и Фогелем. Они подтвердили переводы на антильские и ирландские оффшоры. Они прекрасные партнеры! Самые профессиональные, каких мне довелось встречать.
— Замечательно! — Я вылез из-за стола, подошел к Палею и сказал ему негромко и внятно: — Выведите от немцев все наши авуары, обнулите счета — до мелочи. Наши взаимоотношения с ними закончены. Навсегда…
Видимо, Палей тоже испугался забрызгать своими глазами мой костюм и полированный стол — закрыл очи, смежил веки от страха, судорожно вздохнул несколько раз и убедительно молвил:
— Как?! Как?!
Я вернулся на свое место и эпически сообщил ему:
— В детстве на этот вопрос мы отвечали — сядь да покак! Как-как! Обычно! Произведите рутинные транзакции и очистите наши счета в «Вест-Дойче банк». На их испуганные и возмущенные крики объясняйте про сложность финансовой обстановки в стране. Попытки связаться со мной пресеките на корню. Меня для них нет никогда…
— Но!.. Но!.. — стал возникать Палей, и мне пришлось его остановить:
— Замолчите! И делайте, что я сказал! Я не могу тратить время и объяснять вам тонкости предстоящих событий. Только помните — вы играете в домино, а я в шахматы…
— Хорошо, я все сделаю, — сказал Палей, и глаза его погасли, перестали быстро и жадно шарить, и что-то в нем неуловимо сломалось.
— И последний на сегодня вопрос… — Я протянул ему белую картонку, маленькую, в четвертушку листа. — Здесь список из девяти фамилий. Вы их всех знаете.
Палей посмотрел на картонку и как-то отчужденно, будто декламировал про себя, сказал:
— Министры… Лидеры партий…
— Да, это хорошие люди, они делали нам много доброго. И, даст Бог, еще сделают. Значит, вы их обзвоните по закрытой линии и от моего имени попросите забрать вклады из нашего банка. Незамедлительно. Через день-другой может быть постановление об остановке платежей… Вы поняли меня, Вениамин Яковлевич?
— Да, понял, — кивнул он устало.
— Приступайте. Список верните мне к вечеру. Естественно, я вас даже не предупреждаю — никому его не показывать, копий ни в коем случае не делать. Ясно?
— Ясно, — еще раз тяжело вздохнул Палей и спросил: — Будет ли с моей стороны лояльно — снять мои деньги со счетов?
— Снимите. Но сделайте это как-нибудь по-тихому, не надо сеять панику. У нас тут не «Титаник».
— Ну да, — усмехнулся Палей, — у нас крейсер «Варяг»!
— Не говорите мне об этом геройском утопленнике. Если на то пошло, у нас крейсер «Аврора»… За сто лет один хороший холостой залп — и ты в легенде. Так победим!
— Вашими устами — Богу в уши…
— Не проблема. Билл Хейнс уже тянет туда линию. Идите. И позовите ко мне Окунева.
— Он ждет в приемной.
И пока я доставал из сейфа дискету Кота, в кабинет, струясь и извиваясь, как морской змей, хромая и переваливаясь с боку на бок, втек Илья Оконефэфэ.
Конечно, безусловно и неоспоримо — это один из самых ценных моих кадров. Я гордился им всегда, как селекционер-полевод снопом кустистой пшеницы. Как тренер гордится выращенным чемпионом. Как наша Родина хвасталась балетом и спутником.
Это я его нашел. Собственно, не то чтобы он валялся где-то на помойке, в забросе и безвестности, — нет, конечно! О нем знали многие, но только я сумел его таланты правильно приспособить.
Когда-то давно колченогий мальчик-гений-урод Илюша Окунев вместе с родителями отбыл в эмиграцию на свою историческую родину. Но по пути его папаня сбился немного с дороги, что-то там перепутал в маршрутах, и они оказались не в пустынных отрогах Иудейских гор, а на довольно многолюдных равнинах южного Бруклина, именуемого в просторечии Брайтон-Бич.
В том кошмарном Крыжополе, где они жили до эмиграции, папа Окунев занимал ответственную должность заведующего мастерской по ремонту обуви. Поэтому он был спокоен за будущее их семьи — скоро мальчик подрастет, они вдвоем сядут в палаточку на углу Кони-Айленд авеню и будут на ходу подметки рвать и прибивать. Бизнес, конечно, не миллионный, а все равно на мацу со шпиком хватит.
Но Илюша не оправдал радужных надежд родителя. Он даже не доучился в школе. Там ведь для американских детей — здоровенных веселых ленивых придурков — двенадцатилетняя программа обучения. Наверное, чтобы не сильно напрягали мозги, не вредили самочувствию и не мешали развитию священного американского «прайвеси».
В девятом классе, непонятно каким образом, Илюша пришел в выпускной класс и написал со всеми вместе итоговую экзаменационную работу. Сто шестьдесят вопросов с оценкой по десятибалльной системе каждый.
Работу и Илюшу показывали по телевизору. По зачетным коэффициентам он получил 1600 очков. Из 1600 возможных. Такого никогда не было. Мол, это возможно только теоретически, а практически — еще никто не пробовал.
Илюшу мгновенно пригласили в Гарвардский университет. Папа Окунев мгновенно послал их подальше. Папа, нормальный местечковый поц, был человек ответственный вообще, а за судьбу сына в особенности, — он не мог легкомысленно променять гарантированный бизнес холодного сапожника на углу Кони-Айленда, прямо напротив «Дайм-банка», на довольно неопределенное и сомнительное будущее гарвардского ученого.
Илюша в этих разборках не участвовал. Примостив удобнее больную ногу, он думал. О цифрах и уравнениях второго порядка.
Доброхоты-знакомые совестили отца и объясняли, что обучение в Гарварде, куда Илюшу пригласили забесплатно, обходится нормальным родителям в сто двадцать тысяч долларов. Папаня усмехался, гордый своей вековой местечковой мудростью:
— Кто их видел, эти тысячи? Пусть они мне дадут хотя бы половину сюда, на кешеню! — и хлопал себя по обвислым карманам на тощих ляжках.
Потом Илюша сел на метро и поехал в Манхэттен, а вечером позвонил отцу по телефону и сказал, что остается жить в кампусе Купер-Юнион, в котором он завтра начинает учиться.