— Товарищи! Главная сила самодержавия — императорская армия. Поэтому победа пролетарской революции возможна лишь при полном разложении, а потом и уничтожении войск. На пепелище мы создадим новую рабоче-крестьянскую армию, которая будет защищать интересы трудового народа, а не помещиков и эксплуататоров. Это архиважно, товарищи!
Мануильский и Кон слушали внимательно, иногда кивали. Крупская и Арманд вникали с куда меньшей увлеченностью — вождь слишком уж часто повторялся и изрядно поднадоел. Посреди спича Ульянов почувствовал острое желание отлучиться навстречу зову природы. Он стремился не покидать купе без самой крайней нужды. В саквояже шведские кроны, рейхсмарки, несколько тысяч российских рублей и сколько-то пачек фунтов стерлингов, которые за пределами Британии особой ценности не имеют. Надя и Инна преданные, как овчарки, но мало ли…
Ульянов прервался и торопливо выскочил в проход. Из соседних купе доносились речи и споры также исключительно на темы политики, но другое привлекло его внимание. Вагон изрядно замедлил ход. С чего бы это? До следующей станции довольно далеко. Марксист приоткрыл окно, высунулся и обомлел. Железнодорожное полотно впереди делало поворот, там чухал локомотив, коптящий угольным дымом и плюющийся паром, увозя два первых вагона. Так что три последних, сплошь груженных революционерами, кто-то отцепил.
— К оружию, товарищи! — Вождь выхватил из кармана жилетки маленький «браунинг», с которым не расставался даже по дороге в клозет. Он предпочитал действовать издалека, пописывая статейки и дергая за ниточки, однако произошедшее потребовало личных и решительных шагов.
Аксельрод первым делом дернул за стоп-кран, потом снова и снова. На движении вагонов его потуги никак не сказались. Начался небольшой уклон, оттого лишенный паровоза состав даже слегка ускорился. Рельсы вели его к разъезду.
На стрелке он свернул с пути на Питер и двинулся в тупик. Вместо холмика с отбойником путь оборвался над обычным склоном. Вагоны сошли с рельсов и с грохотом дважды перевернулись.
— Господи, что же мы натворили! — охнул Борис Никольский, правая и ныне дрогнувшая рука доброго доктора Дубровина.
— А вы до сих пор не представляли, во что выльется крушение? — презрительно скривился Александр Иванович. — Так вы еще главного не видели, Борис Владимирович. Вот внутрь войдем — посмотрите. Тогда и сочувствуйте невинно убиенным христопродавцам.
Черносотенцы выбрались из-за хвойной поросли и двинулись к заднему вагону. Стон сминаемого железа затих, изнутри доносились вполне человеческие звуки. Или нечеловеческие, потому как в обычной жизни люди так не кричат.
Вагон лежал на крыше, упираясь в небо колесными парами.
— Прошу вас, Борис Владимирович. Или боитесь испачкать белые перчатки? Так ведь история в них не делается. — Про себя Дубровин добавил, что однофамилец Никольского, жандармский полковник, предоставивший помощь в убийстве, сам не замарался. Чистые господа сидят в Петербурге и рассуждают о благоденствии, а в крови и грязи приходится копаться патриотам.
Задняя дверь вылетела при крушении. Черносотенцы осторожно ступили на бугристый искореженный потолок, превратившийся в пол.
Первый же маленький человек с окровавленной лысой головой, исполосованный битым стеклом, показался смутно похожим на жандармские фото.
— Помогите, товарищи! — прохрипел он, выговаривая «р» с характерной картавостью.
Никольский дрожащей рукой потянулся за револьвером, но Дубровин отстранил его, шагнул к вождю и коротко ткнул стилетом. Тело обмякло на полу, ощутимо запахло мочой.
— Ищем его купе, там непременно партийная касса!
Никольский кивнул, сдержал приступ рвоты, затем перешагнул тела Ульянова и Аксельрода.
В ленинском купе на потолке, ставшем теперь полом, смешались четыре тела — два мужских и два женских. Дама, сохранившая европейскую наружность, несмотря на кровь, застонала. Дубровин наскоро перебрал вещи, бросая чемоданы и саквояжи прямо на людей, нашел набитый деньгами.
— Она могла запомнить вас, — шепнул Никольский. — Нельзя оставлять в живых!
— Вряд ли. Пусть остается свидетель, что поезд обокрали.
Коллеги Дубровина по патриотической борьбе обшарили два других вагона, безжалостно добив представителей самой революционной в России нации. Пощадили лишь детей, сыскавшихся среди раненых. Затем собрались у заднего вагона, мрачные, перемазанные чужой кровью.
— Сорок минут. — Доктор глянул на часы. Отлично уложились. — Далее нельзя здесь оставаться. По коням, господа!
Золотой часовой корпус сверкнул на солнце. Отблеск попал в окуляр оптической трубки, установленной на винтовке системы Мосина. Гершельман плавно потянул за спуск, целя в черную жилетку, принявшую часы. Дубровин сдавленно крякнул, соучастники непроизвольно обернулись в сторону, с которой донесся выстрел. Следующая пуля поразила Никольского. Только тогда черносотенцы догадались, что исполнителей чудовищного преступления просто-напросто отстреливают как бешеных собак. Кто-то бросился на землю, кто в сторону, отползая к кустам и далее к лошадям.
Больше выстрелов не последовало. Как только сцена опустела, Гершельман собрал гильзы, выбрался из укрытия и осмотрел мертвых черносотенцев. Добил Никольского, прихватил саквояж Дубровина. Затем штабс-ротмистр пробежался вдоль вагона, заглядывая в разбитые окна. Обнаружил труп Ульянова, удовлетворенно кивнул, после чего скрылся в кустах, где спрятал коня.
Особые самодельные пули из мягкого свинца, даже выпущенные из винтовки, в теле жертв деформируются, став похожими на револьверные. Из-за того пришлось стрелять очень близко — с сотни шагов.
Ангелы смерти Дубровина могли остеречься заявить об акции во всеуслышание. А так — картина очевидная. Напали на евреев, поубивали их, ограбили. Натуральным образом передрались из-за добычи. Заодно погибли главарь и его подручный, больше никто в стае не должен знать про козни жандармского корпуса.
В Гельсингфорсе Гершельман пожертвовал деньги сиротскому приюту при лютеранской церкви, оставшись анонимом. Выполнив грязную и трудную работу, он сам не знал, как относиться к содеянному. С одной стороны, пассажиры трех вагонов — отъявленные мерзавцы в большинстве своем. С другой — черносотенцы не вызывают ни грана приязни, пусть и выполнили полезное стране дело. С третьей стороны, жандармерия ничем не лучше, подтолкнув антисемитов на злодеяние. С четвертой — он сам часть жандармского корпуса, казнивший негодяев. В общем, от исполнения приказа штабс-ротмистр не чувствовал ничего, кроме пустоты и гадливости. Для себя он решил обождать некоторое время и подать рапорт на перевод в боевую кавалерийскую часть, пусть даже бывших жандармов презирают всюду.
Из трех вагонов спаслось человек двадцать, раненые и увечные. Инесса Арманд рассказала об ограблении и тихо умерла на следующий день. Опознанные трупы черносотенцев послужили толчком потрясающего скандала, имевшего направленность против самодержавного режима в куда большей степени, нежели того ожидал генерал Татищев.
