— Да-а-а, — вздохнул Бухари.
— И потом: был бы ты бедняк — дело другое. Но ты, к сожалению, человек сравнительно обеспеченный. Дом у тебя... имущество кое-какое... деньги в обороте... товары вот из Индии везешь. Почему не попользоваться? Тут же: так, мол, и так, поэт Шахбаз Бухари прибыл в Бухару с бесценным грузом пенджабского кимекаба. Кто сей Шахбаз? Известно кто: приверженец всемирной справедливости, сторонник двенадцатого имама, враг порядка и возмутитель спокойствия. Следовательно, сам он подлежит немедленной казни, а кимекаб его бесценный — столь же немедленной конфискации. Как прикажете, господин Гурган: прямо сейчас башку снести? А насчет кимекаба не беспокойтесь, доставим в сохранности.
И Джафар рассмеялся, качая головой, — похоже, ему нравилась собственная речь.
Бухари молчал, грызя ноготь на большом пальце.
— Пока соберешься объяснить, что вовсе ты не приверженец никакой, а напротив — верный слуга нового эмира. Впрочем, не знаю, — неожиданно переменил он мнение. — Может, и не так. Все-таки ты больше купец, чем поэт... пишешь не много, стихи твои малоизвестны... да и вообще.
Джафар осекся, будто чуть не сказал лишнего, пожевал губами.
— Да я не обижаюсь, учитель, — усмехнулся Бухари. — Я и сам знаю, что у меня таланта немного. Я ведь почему за стихи взялся? Понравилось мне с поэтами время проводить. Совсем другие люди. Со своим братом-купцом о чем толковать? Где повыгодней купить, как везти да кому сбыть подороже. День слушаешь, два, неделю, год — прямо выть хочется. А к поэтам придешь — благодать. Душа отдыхает! Они все о высоком. О божественном!
Бухари счастливо рассмеялся.
— Это да, — вздохнул слепец. — Те еще болтуны попадаются.
Помолчали.
— А брат ваш жив? — спросил Бухари.
— Шейзар? Был бы жив, нашел бы меня... но не знаю, ничего не могу сказать. Может, прячется.
Безнадежно махнув рукой:
— Я даже про Муслима ничего не знаю — жив ли, нет?
— Будем надеяться на лучшее... А эмир?
— Эмир? Эмир Назр отрекся в пользу сына Нуха... ныне сидит в Кухандизе. Во всяком случае, сидел. Теперь-то уж, может, и с голоду помер...
— Ужасно, — вздохнул Бухари. — И все равно мне нужно в Бухару. Племянник ждет денег. Или хотя бы товара. Мы разоримся, если я буду здесь сидеть. Что мне остается делать?
Джафар пожал плечами.
— Продай товар здесь, деньги поручи кому-нибудь из купцов, они люди честные, передадут твоему племяннику.
— Здесь я получу вчетверо меньше, — заметил Бухари и вдруг фыркнул: — Честные купцы! Знаю я этих честных купцов. Остригут как барана. Нет, нет, нет. Приеду, брошу товар на постоялом дворе, сам к племяннику. Он продаст кимекаб, хорошо заработаем. Пришлю вам денег, — вдохновенно говорил Бухари. Глаза его блуждали: должно быть, он просто описывал встающие перед ним мысленные картины. — Вы наймете повозку...
— Да что ты заладил про эту повозку! — возмутился Джафар. — Не нужна мне никакая повозка. Я пойду пешком.
— Почему?
— Так велел господин Гурган, — Джафар скрипуче рассмеялся. — И пусть весь Мавераннахр знает, какие веления вылетают из уст этого господина. Я буду идти и рассказывать, почему я делаю это!
— Да, но...
— Перестань! — снова вспылил слепец. — Неужели ты не понимаешь? Пешком ли я заявлюсь в Панджруд, на повозке ли прикачу, принесут меня рабы в паланкине или нечистые аджин
[25]
на ковре-самолете — все это не имеет ровно никакого значения.
Бухари помолчал, обдумывая сказанное.
— Что же тогда имеет значение? — спросил он.
Джафар не ответил — безмолвствовал, упрямо наклонив голову; желваки играли на скулах.
Сверчки голосили на восемь разных ладов, и казалось, что вся их несметная толпа собралась здесь, в этой затхлой комнатенке.
От длительности молчания перехватило горло, и тогда Шеравкан спросил, осторожно тронув слепца за колено:
— Учитель, вам другую пиалу принести?
Спор с паломником. Самад и головы. Душа хивинца
Разбившись о стену, пиала, казалось, разбила и то тяжелое напряжение, что висело в воздухе кельи.
Шахбаз Бухари встряхнулся, голос его если не повеселел, то, по крайней мере, утратил надрывное звучание непоправимого несчастья, и говорил он теперь с Джафаром совершенно обычно — будто тот как был зрячим во время последней их встречи, так им и остался; и Джафар отвечал ему или задавал собственные вопросы точно так же — как будто по-прежнему видел лицо друга, а не томился в кромешной тьме.
Шеравкан тоже чувствовал облегчение.
Однако со второго этажа все это время доносились стоны несчастного хивинца, и было жутко представить, каково ему сейчас приходится — глухой ночью, на чужой стороне, вдали от дома. Эка стонет, бедолага! эка стонет!..
Шеравкан размышлял, почему не помогло лекарство, с таким тщанием приготовленное стариком хаджи. Что может быть полезнее и целительней, чем благодать святого Корана? В конце концов он пришел к выводу, что, скорее всего, хаджи проявил какую-то недобросовестность. Читать-то он читал, конечно, все видели. Но сам в это время, может быть, думал о шурпе и морковке, кто его знает. Выходит, зря ему купец такой хороший чапан подарил.
Когда поели, Бухари, подмигнув Шеравкану, ненадолго вышел, а вернулся с небольшим глиняным кувшином в руках.
— Учитель! — торжественно сказал он, осторожно ставя его на пол. — Как известно, поэту нужно только два сосуда: склянка с чернилами и чаша с вином. Что касается чернил, то сейчас слишком темно, чтобы ими пользоваться. Как вы смотрите на то, чтобы припасть ко второму из упомянутых?
Джафар хмыкнул.
— Ты прав, — сказал он. — Слишком темно. Для тебя еще не рассвело, для меня... — Он осекся и махнул рукой. — Наливай, если не шутишь.
Дело пошло. Шахбаз Бухари то и дело наполнял пиалы. Пробормотав друг другу краткое пожелание благополучия, друзья немедленно их опустошали. Постепенно голоса их становились громче. Шеравкан сидел, прислонившись спиной к стене, и смотрел на огонек каганца, причудливо танцующего на кончике фитиля. Этот маленький гибкий танцовщик был в оранжевой рубахе и голубых шароварах... или, может быть, танцовщица?
Кто-то осторожно постучал в дверь и, выждав секунду, приотворил.
— Входите! — машинально сказал Шеравкан, отводя взгляд от пламени.
На пороге стоял один из паломников, прибывших с караваном. Худой, с лицом морщинистым, как сухой плод джиды, в неверном свете каганца казавшимся и вовсе черным, он, глядя на Джафара и переминаясь, робко попросил:
