— Да не ворчи ты! — прикрикнул Ахмед-жестянщик. — Причем тут Фарид? Фарид в январе умер. Есть же разница!
— Я и говорю: грязь была непролазная. Я ничего... только чтобы разговоров не было. А то сын-то его сапог не взял , а потом на меня накинулся. А я и говорю: так, мол, и так...
— Господи, ты можешь замолчать? Вот уж послал нам бог работничка!
— Молчать, молчать, — недовольно забухтел Исхак, почесывая корявыми пальцами седые лохмы под грязной чалмой. — Я и так лишнего слова никогда не молвлю. Потому что скажешь правду, так тебя самого же за эту правду палкой по башке. А если, к примеру, попробуешь кому...
Но тут Ахмед-жестянщик зажмурился и стал трясти головой, как перед припадком, Исхак-молчун осекся, скорбно посмотрел на него и пожал плечами, а несколько мужчин подхватили носилки, чтобы прислонить к стене.
— Здравствуйте, — сказал отец, останавливаясь. — Что случилось?
— У Камола Самаркандца невестка умерла, — сказал Ахмед, виновато разводя руками. — С вечера легла, говорит — знобит. Молока ей дали горячего. Камол хотел с утра за лекарем послать... а она под утро возьми — и вон чего.
Опустив голову, отец пробормотал несколько фраз молитвы.
— Царство ей небесное, — сказал он, огладив бороду. — Аминь.
Со стороны канала Джуйбар показался человек. Чапан
[3]
был накинут на голову
[4]
. Мужчины как по команде повернулись и проводили его взглядом. Не открывая лица, человек торопливо прошагал к дверям пристройки и захлопнул за собой скрипучую дверь.
— Дело молодое, — неопределенно сказал Ахмед. — Жизнь есть жизнь. Что делать!.. Все мы гости в этом мире.
— Вот именно, вот именно, — кивнул отец и снова огладил бороду. — Как вы верно сказали, дорогой Ахмед! Бедный Камол! Что за беда пришла к нему в дом! Ай-ай-ай! А это часом не чума ли?
— Нет, нет, что вы! Ничего похожего. Лекарь сказал, что просто у нее желчь ушла в ноги, а кровь ударила в голову. Наверное, говорит, слишком много на солнце была. Честно сказать, Камол ей и впрямь покою не давал. У него же зеленные огороды... да вы знаете — за каналом Самчан. Дневала там и ночевала. Никуда не денешься: прополка, — Ахмед вздохнул. — Аллах сам знает, как распорядиться нашими жизнями... Шеравкан тоже пойдет?
Вопрос означал, что Ахмед-жестянщик причисляет Шеравкана к взрослым мужчинам, поскольку все взрослые мужчины квартала должны были, по обычаю, проводить покойную на кладбище. Шеравкан невольно приосанился.
— Нет, Шеравкан не сможет, — ответил отец извиняющимся голосом. — И я не смогу. К сожалению, после намаза мы должны идти по делу. Нас ждет господин Гурган.
— О-о-о! — протянул Ахмед.
Он жевал губу, и было похоже, что сейчас разведет руками, оглянется на присутствующих, часть из которых внимательно прислушивалась к разговору, и воскликнет что-нибудь вроде: “Какое дело может быть важнее, чем проводить в последний путь невестку соседа?!” Но вместо этого Ахмед-жестянщик вдруг расплылся в умильной улыбке и сказал, прижимая ладони к груди:
— Дорогой Бадриддин, конечно! Все мы знаем, что только неотложные дела могут помешать вам присоединиться! Если сам господин Гурган... что вы! Не волнуйтесь, мы достойно проводим покойную.
Тут он и в самом деле развел руками и оглянулся. Исхак-молчун тоже конфузливо хмыкнул, сдвинул чалму на лоб и почесал затылок.
Сейчас-то уж все более или менее успокоилось, но Шеравкан помнил, что было в Бухаре в конце зимы — месяц или полтора назад. Проклятые карматы
[5]
замышляли против эмира и веры, заговор раскрылся, главарей схватили, но много еще злоумышленников пряталось среди простого народа. По городу рыскали вооруженные люди, норовя их, окаянных, поскорее перебить. Как-то раз днем отца не оказалось дома — да и откуда ему взяться, он в ту пору днем и ночью пропадал на службе. Стали стучать. Шеравкан подумал, что вернулся отец, поднял щеколду — и во двор ворвались два злых пьяных человека на серых туркменских лошадях. Правда, Шеравкан только сначала испугался, а потом вовсе не испугался и хотел сам разговаривать с ними, чтобы разъяснить, что зря они машут саблями, потому что это дом стражника Бадриддина, его отца, который не кармат никакой, а, напротив, состоит при дворце, и чтобы они убирались подобру-поздорову.
Но один из них наставил острие пики ему в грудь и, щерясь, крикнул:
— Ты кармат, парень? Батинит?
Тут, слава богу, мама, выбежала из дома. Подняла такой плач и такой крик, и так размахивала тряпкой перед лошадиными мордами, и так толкала Шеравкана к дверям, что не осталось ну просто никакой возможности продолжить. А всадники, видимо, несмотря на хмель и злобу, уяснив, что здесь карматством и не пахнет, в конце концов хмуро выпятили фыркавших коней за ворота и двинулись куда-то дальше. В соседнем квартале где-то возле большой мечети разорили два дома, зарубили несколько человек... но те ли это были всадники или, может, совсем другие, Шеравкан не знал, как не знал и того, кто подвернулся им под горячую руку.
Теперь они с отцом шли переулками к центру города, и Шеравкана так и подмывало спросить, кого же именно придется ему вести сорок фарсахов до кишлака Панджруд?
[6]
Но мужчины не задают лишних вопросов, это только дети недостойно лотошат и ноют, чтобы узнать что-нибудь поскорее. А мужчины сурово молчат — и в конце концов им говорят все, что нужно.
