— В чем?
Джафар пожал плечами.
— Не может быть в мире совершенной справедливости.
— Почему?
— Ну не знаю... Ты хочешь, чтобы все жили одинаково?
— А ты не хочешь?
— Я не знаю... но так никогда не будет.
— Будет! — торжествующе возразил Юсуф.
— Когда же?
— Когда вернется Махди.
— Махди? — удивился Джафар.
Они сидели на холме за Афрасиабом. Весенний ветер гнал переливчатые волны травы, то показывавшие серебряный испод своих полотнищ, то снова заливаясь густой зеленью.
— Не слышал, кто такой Махди? — так же удивленно переспросил Юсуф.
Джафар слышал. Но вот уж верно говорят: краем уха. Дед Хаким, ругая проклятых шиитов, испортивших истинную веру (находил на него порой такой стих), упоминал это имя. Но что за человек этот Махди, чего он, собственно говоря, хочет или значит, понять из ворчания старого дихкана было совершенно невозможно.
— Этот еще их Махди! — рычал старик, стуча палкой по каменной глине.
— Имам! Кому он нужен, этот имам! Проклятые изменники! Лучше бы они верили как следует, вот что я скажу! И никакой Махди им бы не понадобился! И никакие имамы! Вера есть вера!
Когда же Джафар просил его рассказать, кто такой Махди и почему дед его ругает, старый дихкап только сердито отмахивался:
— Дался тебе этот Махди! Не нужен тебе Махди! Выдумают еще — Махди!..
Джафар пожал плечами.
— Слышал что-то... Это шиитский пророк, что ли?
— Это двенадцатый имам правоверных, — торжественно сказал Юсуф. — Сейчас он скрывается, но когда объявит о себе, на земле установится справедливость.
Джафар сплюнул разжеванную травинку.
— Скрывается? Прячется, что ли?
— Ну да, — охотно пустился в разъяснения Юсуф. — Он скрылся в пятилетнем возрасте, когда умер его отец. И уже больше тридцати лет прячет себя от мира. Но когда...
— А почему он прячется? — перебил Джафар. — Почему ему не открыться сейчас? Вот и установил бы эту твою справедливость.
— Не все так просто, — покачал головой Юсуф. — Люди не готовы к справедливости. Думаешь, мало найдется охотников снести ему голову, если он прямо сейчас возьмется за предназначенное Аллахом дело?.. Да вот сам вообрази: выходишь ты на площадь и начинаешь кричать: люди! у вас не должно быть рабов! один человек не может быть рабом другого! поделитесь имуществом, пусть бедные тоже станут богаты! Представляешь, что будет?
Джафар хмыкнул.
— И часа не проживу...
— Вот и Махди, наверное, так думает, — вздохнул Юсуф. — Но все-таки скоро он к нам выйдет.
* * *
Ну, а в тот день палец муллы Бахани уперся в Джафара.
Джафар встал, послушно поклонился учителю и, выйдя из медресе, направился за шурпой.
Солнце поднялось уже высоко — стояло в зените, а то, пожалуй, и перевалило.
Он неторопливо миновал несколько улочек, вышел к одному из четырех больших базаров Самарканда, обошел москательные ряды и двинулся за овощные, в обжорные — оттуда тянуло запахом свежего хлеба, жареного мяса, дымком из-под котлов с разнообразным варевом.
Он шагал мимо бесчисленных корзин, мешков, разноцветных груд овощей, между которыми сновали покупатели; мимо продавцов, каждый из которых нещадно голосил, расхваливая свой товар; все эти вопли, крики, ослиный рев, ржание, топот, шарканье, хруст кочанов, стук насыпаемой в мешок брюквы — все эти бесконечно разнообразные звуки сливались в неразличимый гвалт, в яростный шум торговли, более всего похожий на грохот битвы, из которого нельзя было вычленить ни отдельного слова, ни конкретного звука — например, шума падающей на землю вязанки хвороста.
И вдруг сердце его свело страшной судорогой, он задохнулся, запнувшись и едва не упав на ослабших ногах, остановился, смятенно озираясь.
Потому что откуда-то до его слуха долетели слова о куропатке! — те самые слова, что он писал вчера вечером! Те самые, над которыми так мучился, добиваясь, чтобы чередование звуков в плотно сошедшихся в строку словах напоминало именно куропаточье болботанье!
Откуда?! Кто?!
Он дико озирался, крутясь на месте, точно как собака за собственным хвостом.
И вдруг увидел — вот же! Парень сидит на арбе поверх горы веников. Горланит на весь базар, и рот до ушей. И уже выкрикивает следующую за куропаточьей строчку. И тоже его, его: им, Джафаром, написанную вчера вечером!
Этого просто не могло быть! Ведь Муслим повесил листок со стихотворением только сегодня утром. А его уже распевают какие-то люди на возах с вениками?!
Господи!..
Джафар метнулся вправо, в сторону Регистана, потом влево, к училищу... Сообразив наконец, что надо делать, бросился к ближайшей торговке снедью, схватил лепешки (на одну из них она навалила куски шипящей баранины, а второй накрыла), бросил деньги, забыв о сдаче, пулей, едва не сшибая встречных, вырвался из толчеи базара в проулок, помчался к медресе.
Влетев в двери, он, кланяясь, повалился на колени, подполз к мулле Бахани, с почтением опустил перед ним еду.
Мулла насторожился, по-заячьи двигая носом.
— Учитель, — задыхаясь, говорил Джафар. — Позвольте отлучиться, учитель. Я... мне... ненадолго... позвольте!
— Иди, ученик мой, — вознося ладонь, будто отпускал на волю голубя, и не переставая принюхиваться, важно сказал мулла.
А когда Джафар, едва не снеся косяк, уже исчез в дверях, назидательно произнес:
— Отпусти же нам полной мерой и будь щедр к нам. Воистину, Аллах вознаграждает подающих милостыню!..
Немедля набил рот кусками лепешки, затем вопреки ожиданиям умудрился пропихнуть туда еще здоровущий кусок мяса и, вытаращив глаза на Юсуфа, несколько дней назад обидевшего его своей скаредностью, невнятно спросил:
— Это из какой суры? Вот ты!
— Сура двенадцатая, — хмуро сказал Юсуф. — “Юсуф”.
* * *
Пустившись бежать так, будто за ним гналась шайка ифритов вперемешку с дэвами, он все же сумел вовремя перейти на шаг и в виду Регистана показался расслабленной походкой человека, который приплелся сюда исключительно от нечего делать.
Он сразу увидел, что сегодня завсегдатаи не бродят вдоль стены, а стоят, по-бараньи сбившись в кучу, на одном месте. Доносились невнятные выкрики. Многие размахивали руками.
Джафар неспешно подошел ближе и остановился, скользя взглядом по вывешенным текстам и не различая в них ни единого слова и ни одной буквы, потому что все его чувства, включая зрение, превратились в слух.
— А я тебе говорю, что это Шахид! — кричал худощавый человек лет тридцати в синей чалме. — Ну кто, кто, как не Шахид, мог такое написать?!
