Кармат настороженно сел и неприятно облизнулся, не сводя с незваного гостя пронзительных желтых глаз.
— Простите, учитель, — пробормотал Санавбар и вытер глаза кулаком.
— Видит бог, я не хотел обидеть... и это не в знак неуважения, наоборот... Просто когда я назывался вашим сыном, мне было проще объяснить, почему никто лучше меня не знает вашего творчества.
— Но зачем вам знать мое творчество, зачем? — сердито удивился Рудаки. — Какая в этом польза для вас?
— О пользе я не думал, — признался Санавбар. — Это потом уж... когда понял , что этим знанием можно кое-как кормиться. А тогда я просто любил ваши стихи. Сначала я и сам пытался сочинять... Мой отец был уличным лекарем, мы едва сводили концы с концами. Он мечтал накопить денег и отдать меня в медресе, чтобы я смог по-настоящему освоить врачебное искусство, описанное в книгах. Но он умер, когда мне было двенадцать, успев, к счастью, выдать замуж двух старших сестер... еще брат, тоже старший, но он смолоду болен, и мне самому приходится заботиться о нем. Я успел научиться читать на родном языке, а до медресе так и не добрался... В нашем квартале жил один добрый человек, да будет ему земля пухом... Усман, чтец Корана... он научил кое-как разбирать арабский: хотел сделать меня своим учеником и помощником. Но когда мне стало тринадцать, на меня навалилась жажда слагать стихи... я перестал спать, я не мог есть, я исхудал, как от любовной горячки: слова беспрестанно вертелись у меня в голове в сумасшедшей пляске, то сбегаясь гурьбой, то снова кидаясь в разные стороны... Каждое хотело найти себе созвучную пару — и находило; но как только образовывался этот недолгий союз, наваливались толпы новых, еще более подходящих и звучных, безжалостно растаскивали их, цепляющихся друг за друга, в разные стороны... сами хватались за руки и соединялись, чтобы через мгновение остаться разлученными... и так без конца! К сожалению, стихов из всего этого не получалось. Слава Аллаху, я не сделался окончательно безумен: я, по крайней мере, хорошо понимал, что строки, появляющиеся из-под моего пера — точнее, из-под моей палочки: бумаги не было, приходилось писать на кусочках влажной глины, — совсем не похожи на те звучные, гулкие, пьянящие напевы, что время от времени достигали ушей... Однажды я спросил, знает ли кто-нибудь, чьей руке принадлежат эти дивные стихи, и мне сказали: “Рудаки”. Я спросил в другой раз и опять услышал: “Как же? Ты не знаешь? Это бейты Рудаки, Царя поэтов!..” И оказалось, что все, к чему обращался мой слух, что привлекало внимание, в сравнении с чем стихи других поэтов напоминали глухой стук деревянной колотушки или противный скрип аробного колеса, — все было создано поэтом по имени Рудаки.
Рудаки крякнул, откашлялся и поправил повязку, в итоге кое-как согнав-таки с лица появившуюся помимо его воли самодовольную ухмылку.
— Думаю, что, если бы не ваши стихи, мой рассудок не смог сдержать напора одолевавших его слов... В конце концов их нескончаемый хоровод, не находивший возможности облечься в законченную касыду или хотя бы рубаи, свел бы меня с ума. Но я стал искать ваши стихи, искать и заучивать наизусть — и повторять, повторять раз за разом, находя в этом успокоение души.
Санавбар перевел дух и покачал головой, как будто сам удивляясь тому, что рассказал.
— И теперь я все ваше знаю наизусть, все — от первой до последней строки... ну, если только в самое последнее время написали что-то новенькое, тогда, конечно, придется подучить. И читаю лучше всех. Даже лучше вас. Иногда мне кажется, что я и написал бы лучше вашего... если бы, конечно, мог. Вот, например... “Мать вина” я читаю так... слушайте. Я делаю упор на первых четырех бейтах — от этого касыда начинает звучать звонче... следующие четыре гораздо мягче... десятый иногда вообще пропускаю — не хочу упоминать грязное имя... вы понимаете?
— Чье имя? — с легким изумлением спросил Рудаки. — Сатаны?
— Да, да, его, проклятого... мне кажется, вам тоже не следовало этого делать...
Услышав порицание, Джафар возмущенно фыркнул, но все же смолчал, более желая, вероятно, не выяснения отношений, а продолжения похвал.
— И рубаи знаю все... и все касыды... даже “Калилу и Димну” вашу почти всю знаю наизусть.
— Я всего лишь перевел...
[42]
— Замечательно перевели.
— То есть вы и арабским владеете? — уточнил Джафар. — Иначе как можно судить, насколько хорош перевод?
Санавбар замялся.
— Да как сказать... Арабский знаю плоховато, конечно... учу, учу... особенно “ширушакар”
[43]
помогает. Но ваша речь льется свободно и плавно, как вода в большой реке, — разве это может быть плохо? Разве по-арабски это могло звучать лучше?
Джафар хмыкнул.
— Ну ладно, не стоит преувеличивать моих заслуг, — с достоинством и довольно строго сказал он (несмотря на то, что, как отметил Шеравкан, ему все же не удалось устоять перед лестью). — По-арабски тоже недурно звучит. Ну что же... приятно встретить в пути такого знающего человека. Если бы не мое скорбное состояние...
Он вздохнул, покачав головой.
— Скорбное? — удивился Санавбар. Потеребил бородку, как будто не решаясь высказаться. — Учитель, простите, если я... Я понимаю, как горько вам потерять зрение, но...
Джафар вскинул голову.
Шеравкан заметил, как напряглись у него мышцы лица — точь-в-точь как в прошлый раз, когда он швырнул курицей в хозяина постоялого двора. Шеравкан сделал Санавбару страшные глаза и потряс головой: молчи, мол! Не доводи до греха!
Но Санавбар, не обратив внимания на ужимки поводыря, продолжал:
— Конечно, это страшное злодеяние... геенна огненная ждет тех, кто сотворил черное дело. Но я что хочу сказать? Вы ослепли — да, это ужасно. Невосполнимая потеря. Однако, учитель, слепота подстерегает каждого из нас. И вовсе не требуется впасть в немилость и заслужить гнев какого-нибудь владыки, чтобы столкнуться с ней. Множество людей слепнет просто от старости. Я говорил, что мой старший брат болен: так вот, он всего лишь упал с лошади, немного ушибся, через день уже забыл об этом происшествии — а еще через год ослеп... А сколько разных болезней, с которыми не могут справиться лекари, подстерегает наши глаза... иногда стоит лишь искупаться в нечистом водоеме — и ты становишься незряч. Еще я слышал о несчастных, которым под веки забираются какие-то мелкие насекомые, — эти тоже слепнут. И есть еще тысяча причин, чтобы потерять зрение. Но ведь никто из слепцов не обладает тем, что есть у вас...
Шеравкан невольно подался вперед — ладонь слепого дрогнула, и ему показалось, что сейчас Джафар в ярости ударит своего неразумного собеседника своей палкой: успел даже вообразить, с каким треском это произойдет.
