Смело, красиво, увлекательно!
Есть, правда, одно малозначительное обстоятельство... такое мелкое, что о нем и вспомнить-то поостережешься. Подобные мысли (то есть что значит “подобные”? — очень подобные; настолько подобные, что прямо-таки неотличимые) уже были высказаны одним философом — стариком ан-Насафи. Но кто таков этот ан-Насафи? — всеми забытый книжный червь, проведший свою тусклую жизнь при масляном светильнике и ослепший с пером в руке. Его ученая слава давно вылиняла, потускнела... кому интересен ветхий хлам его рассуждений, затерявшихся в пыли библиотечных сундуков?
А Нахшаби, невнятной скороговоркой намекающий на то, что является его любимым учеником (вот интересно, старик хоть слышал когда-нибудь о нем?), — блестящ, искрометен, даровит и решителен в суждениях!
Есть разница? — еще бы.
И обходителен, и политичен... и торгует мишурой похвал, заколачивая неплохой капиталец на разнице курсов. Не имеющие представления о насущной жизни духа хором хвалят его проповеди. Неспособные осилить комментарии к Аристотелю в один голос восторгаются последними философскими изысканиями. Масса поклонников. И восторженных учеников. С какой стороны ни глянь — звезда!
Даром что шиит.
Ну, на такие мелочи, на столь незначительные различия, как, например, что один человек может быть шиитом, а другой суннитом, при дворе просвещенного эмира Назра никогда никто серьезного внимания не обращал. Да, шиит. Ну и что? Ведь он ученый? — ученый. Если мы хотим, чтобы при нашем дворе были ученые, мы должны иметь снисхождение к их мелким недостаткам, касающимся вопросов веры. В конце концов, вера — это то, что свойственно народам. А знание — свойство личности.
И потом: у кого нет недостатков? Только у Господа. А мы люди. Балами любит повторять: в мире веры неверные неизбежны. Не “возможны”, а “неизбежны”. Против неизбежности глупо восставать. С неизбежностью приходится мириться.
В общем, дело не в том, что Нахшаби придерживается шиизма.
Дело в том, что он склоняет эмира перейти на сторону Фатимидов.
В сущности, он просто их лазутчик. Однако уже не первый год при дворе Назра именно такого рода персонажи получают, как правило, благосклонный прием.
Эмир Назр — солнце. Это знает каждый из его подданных. В какую сторону небосклона ни обрати взор, увидишь его лучи. Его золотые стрелы. Они разлетаются, сверкая и слепя. Для одних — живительны. Для других — смертоносны.
В отличие от своих подданных, которые способны ощутить только его сияние, эмир Назр видит еще два светила.
Первое струит свой свет из Багдада. Багдад — столица Халифата, державы династии Аббасидов. Средоточие суннизма.
Второе сияет из Ифрикипа (иначе говоря, Туниса), где укрепилось государство рода Фатимидов, приверженцев шиизма.
Ах, как блистают оба эти солнца! Как горят они! Какой ласковый, согревающий свет шлют они эмиру Назру! Как будто наперебой, заглушая друг друга, напевно и ласково толкуют ему все одно и то же.
Нет, не совсем одно.
Первое солнце пламенеет уверенностью: “Оставайся со мной, Назр! Я дам тебе еще больше власти! Еще больше богатств!”
А другое пылает от нетерпения: “Приди ко мне, эмир! Отрекись от прошлого! Ты не пожалеешь! Ты получишь столько, что прежнее покажется прахом!”
Назру при Аббасидах хорошо. Мавераннахр — опора Халифата. Халифат ценит верность.
Но Фатимиды оспаривают трон Халифата у династии Аббасидов. И если добьются престола, то сделают шиизм официальной верой всего Халифата, как сейчас ею является суннизм.
Между прочим, достоверно неизвестно, кем следует быть: суннитом или шиитом. Не исключено, что в глазах Господа шиит и впрямь ничем не отличается от суннита. В последние годы Фатимиды делают несомненные успехи. (Не потому ли, что их вера истинней?) Доходят известия о новых победах. Завоевали Марокко. Вот-вот и Египет упадет им в руки. Если Фатимиды добьются своего, тот, кто не захочет принять новую веру, будет объявлен вероотступником. А кто захочет — будет осыпан милостями.
Между тем милости Фатимидов уже вошли в поговорку. Богатство и роскошь их двора слепили. Чего стоит один лишь торжественный выезд халифа! Господи, тот, кто видел, не мог поверить, что, оказывается, существует в мире столько золота! столько драгоценных камней, тканей, оружия, сбруи, колесниц, одежд!..
Не об этом ли думает Балами?
Джафар неслышно вздохнул, потом осторожно сказал:
— Что касается Нахшаби, то он, конечно, прославился даже в простом народе... даже на базаре можно получить некоторые сведения о том, какой он, оказывается, великий ученый. Почти маг. Но вообще-то людей мало волнует то, что происходит при дворе эмира. За возвышениями и опалой приближенных они следят как за перемещением небесных светил. Я хочу сказать — примерно с такой же заинтересованностью.
— Только не в части веры, — возразил Балами. — Здесь все определенно. Халиф — заместитель Аллаха на земле. Эмир — заместитель халифа. Пошатнется эмир — пошатнется мироздание. Вы согласны?
Джафар озадаченно покивал.
— Я согласен, — сказал он. — Это истинная правда.
Оказывается, Балами обеспокоен чистотой веры!..
Ну, если смотреть на дело с этой стороны...
Понятно, что ткань крепче всего, когда она соткана из одинаковых ниток. Рубища первых мусульман ткались из чистой шерсти. А если ткач пустит на основу все, что под руку попало: шерсть, хлопок, лен, копру, — полотно начнет расползаться прямо у него под руками.
Или по-другому можно сказать: как термиты проедают деревянные двери, оставляя лишь формы, неспособные ответить на пинок ноги твердостью своего содержания, так и веротерпимость неминуемо приводит к трухлявости веры: такая вера так же непригодна для истинного служения Господу, как не может служить защитой дверь, проеденная муравьями.
Но все-таки странно. Вообще-то, хотелось бы по-прежнему верить, что Балами полагает, будто преимущества знания могут искупить недостатки веры... как бы ни шаталась вера, какие бы ущербы не принесли эти шатания, знание способно исправить все.
Размышляя, он пристально и невидяще смотрел в пестроту листвы, солнца, бликов на воде. Поле зрения окончательно замутилось... и вдруг отчетливое движение: легко стуча скулами по глине, рассекая воздух клином узкой бороды и вытаращенно поблескивая мертвыми глазами, с шорохом прокатилась слева направо чья-то мертвая голова!..
Он оцепенел.
А потом сморгнул.
Нет: в ясных, ястребино-желтых глазах визиря все было по-прежнему: в них, сощуренных, трепетала легкая усмешка.
— Истинная правда, — с усилием повторил Джафар.
Господи, что за нелепое видение! Не зря трясло всю ночь.
— Знаете, — сказал Балами, задумчиво покачивая в ладони пиалу — Когда Александр Великий завершил строительство города, названного его именем, к нему явился ангел, чтобы поднять ввысь. “Ну, Зу-л-Карнайн, отвечай: что ты видишь внизу?” Зу-л-Карнайн ответил: “Я вижу мой город и другие города”. Ангел вознес его выше: “Смотри теперь!” — “Господи, мой город пропал среди других, я не узнаю его!” Ангел еще прибавил высоты: “Смотри!” — “Я вижу только мой город и не вижу других”. Ангел сказал:
