— А визирь?! — возмущенно фыркнул Ай-Тегин.
— Визирь — особая статья, — успокоил его Ханджар-бек. — Балами, конечно, высоко стоит... и ближе к эмиру. Но он ведь и сам...
Ханджар-бек скривился и пощелкал пальцами.
— Да знаю я его, — хмуро пробормотал Ай-Тегин. — Никчемный человечишко.
— Сейчас Нахшаби так преуспел, что открыто проповедует. Но какой ни успех, а все же большинство Бухары стоит на пути сунны. Вот позавчера имамы и собрали сипах-саларов: так и так, мол, истинная вера погибает, пришел конец мусульманству.
— Имамы? — недовольно поднял бровь Ай-Тегин.
— Ну, вы же знаете, дядя, — поспешил успокоить его племянник. — У простого мусульманина спроси, чем суннит от шиита отличается, долго будет затылок чесать да так и не разродится. По ходу дела может и того не понять, что и сам из суннита давно шиитом сделался. А имамы — дело другое. У имама на вере вся жизнь построена. Они за свое на смерть пойдут. Вот и толкуют: дескать, так и так, уважаемые, эмир Назр собрался от Халифата отложиться, повелителю правоверных изменить. И присягнуть Фатимидам.
Ай-Тегин молчал, покусывая ус. Потом вздохнул.
— У Фатимидов много чернильниц, — сказал он с затаенной мечтательностью в голосе.
Ханджар-бек едва не поперхнулся кумысом, чашку с которым как раз поднес ко рту.
Он догадывался, почему дядя заговорил именно о чернильницах. Старик так давно и безвылазно сидел в степи, что у него, должно быть, сместились представления о том, что такое настоящее богатство и настоящая роскошь. А в недавнем прошлом один дальний родственник побывал в Марокко. Понятно, что тамошний двор ослепил его. Но самое сильное впечатление произвело хранилище чернильниц, куда он попал благодаря какой-то случайности.
Главной в казне являлась палата драгоценностей, второй по значению — оружия, а еще — утвари, а еще — седел, а еще — одежд, а еще — книг, а еще — ароматов, снадобий и редкостей (где, говорили ему, хранятся бессчетные фарфоровые кумганы, наполненные фансурийской камфарой, груды индийского алоэ и драгоценные кувшины из золота и черненого серебра). В этом ряду хранилище чернильниц представляло собой забытое Богом место.
Но даже оно потрясло степняка до глубины души. Его вели из покоя в покой, и всюду он видел одно и то же: ряды огромных сундуков, доверху набитых чернильницами. Четырехугольные и круглые, малые и большие, плоские и пирамидальные, такие, что вмещали чуть ли не полмеха чернил, и такие, что уместились бы в детской ноздре. Золотые, серебряные, сандаловые, из слоновой кости и эбенового дерева страны Зинджей.
Украшенные драгоценными камнями, замечательного вида, тонкой работы, со всеми принадлежностями, — каждая ценой не меньше тысячи динаров.
Чернильница в тысячу динаров! — поверить в это было трудно. Однако родич утверждал, что всякий, кому посчастливилось хотя бы издали наблюдать выезд фатимидского халифа, кто видел слепящее сверкание неисчислимых золотых копий в руках гвардейцев, сотни лошадей под золотыми седлами, десятки слонов в золотых же доспехах, — всякий, кто хоть краем глаза посмотрит на это, немедленно признает, что тысяча динаров за чернильницу — это не так уж и много.
— Это правда, дядя, — согласился Ханджар-бек. — Но у них не только чернильниц много. Фатимиды вообще несметно богаты. Даже, возможно, богаче Аббасидов. А может быть — и щедрее. Но...
Ай-Тегин покивал.
Оба они хорошо понимали, что значит это “но”.
Все властители предпочитают, чтобы порядок в их столицах и их личный покой охраняли иноземцы. У чужака нет в округе ни друзей, ни родственников, ему некому пожаловаться и некого пожалеть, рука его жестче и неподкупней, чем у местного уроженца. С другой стороны, и пришлецу все равно, кому служить, под чьи знамена становиться. Его работа — война, и нет никакой разницы, кто за эту работу платит. Аббасиды — хорошо. Фатимиды — тоже неплохо.
“Но” состояло в том, что Фатимиды не брали на службу тюркских гулямов: они традиционно формировали свои гвардейские части выходцами из африканских племен — преимущественно сомалийцами.
Тюрка ждала другая дорога — в Багдад, к халифу, к Аббасидам. Именно там тюрок имел возможность исправно тянуть солдатскую лямку. Подчас кое-кто из них становился видным военачальником — и тогда мать-степь пожинала наконец плоды своего долготерпения.
Следовательно, если эмир Назр переметнется к Фатимидам...
— Нам с ними не по пути, — отрезал старик.
— Да, дядя, — согласился Ханджар-бек. — Вы совершенно верно сказали: нам с Фатимидами не по пути...
— Что ты повторяешь, как попугай?! — рассердился вдруг Ай-Тегин. — Дело говори!
— Простите, дядя, — Ханджар-бек низко склонил голову. — Я ведь и толкую... Когда имамы созвали военачальников, меня не было в городе. Сами они спорили-спорили да так ни на чем и не сошлись.
— Начальник кавалерии был? — спросил Ай-Тегин.
— Был. Но на него надежды мало. Как бы, наоборот, все дело не испортил. Боюсь, через него до государя дойдет...
— Конечно. Он же не тюрк.
— Ну да. Он не тюрк. И возвысил его эмир сильно.
— Это было давно, — заметил старик. — Небось уж забыл, что возвысили. Думает небось, что так и надо: за его таланты ему положено.
— И в делах веры он нетверд.
— Начальник кавалерии нетверд в делах веры? — удивился Ай-Тегин.
— Он же с этим, как его... близок очень, — Ханджар-бек поморщился и постучал одним указательным пальцем о другой. — С Царем поэтов-то. Который нынче при дворе поэтами командует. Как говорится, с гнилого дерева какую ветку ни сруби...
Глава рода некоторое время пытался вдуматься в сказанное, потом пожал плечами.
— При чем тут Царь поэтов?
— Говорю же, братья они, — пояснил командир гвардейцев. — А этот Царь поэтов... Рудаки его зовут, вспомнил. Этот Царь поэтов с Балами дружен.
— С визирем, — холодно уточнил Ай-Тегин и сощурился.
— Ну да.
— Уж этот-то нашу веру никогда и в грош не ставил.
— Не ставил, — согласился Ханджар-бек. — И сейчас не ставит.
— Вообще не понимаю, как его эмир терпит, — вздохнул Ай-Тегин.
— Это точно, — кивнул Ханджар-бек.
И недовольно покачал головой. В данном случае его недовольство относилось к последним словам. Поддакнул дяде — а на самом деле хорошо понимал, что в многотерпении эмира нет ничего удивительного. Да, собственно, и многотерпения никакого нет.
Что ему терпеть? — визирь Балами неустанно доказывает, что им движет одно-единственное стремление: добиться, чтобы власть эмира Назра была надежней, чем жерди погребальных носилок. И что же — отказаться от такого визиря? Уж чего-чего, а безрассудным эмира никто не назовет.
