— Мам, а папу никак не уломать? — спросил он. — Да, я вчера говорил, что он правильно упирается, но так жить невозможно, мы же спятим. А ты даже не пытаешься его уговорить.
— Да, — печально кивнула мама. — Понимаешь, я сглупила — разозлилась на него и разозлила его самого, а папа от этого лишь сильнее упрямится. Поэтому сейчас остается только выжидать, пока ему надоест, и, надеюсь, Торкиль это понимает. Говард, я очень волнуюсь насчет работы — как бы меня не уволили. Ведь в основном семью кормлю я. Ты уже достаточно взрослый, чтобы знать такие вещи. Папа едва зарабатывает на уплату налогов, и это его потолок.
— А я все думаю: вот если поставить себя на место Торкиля, что он думает, что чувствует? — попробовал рассуждать Говард. — Наверно, мне казалось бы, что дело не движется. Если он лишит тебя работы, то больше не сможет тебя окучивать. По-моему, Торкиль будет гнуть свою линию дальше, если только у него терпение не лопнет.
— Поскольку я уже познакомилась с Торкилем и вижу его насквозь, то лопнувшего терпения и опасаюсь, — ответила мама.
В среду люди Хатауэя начали с грохотом заделывать ямы, но пока половина рабочих засыпала ямы в одном конце улицы, другая сверлила новые в противоположном. Все соседи, к которым Говард ходил попросить немного еды, жаловались на шум и неудобства. К этому времени Говард наловчился добывать еду, а поскольку шайка Хинда исчезла, выходить из дома ему никто не мешал. Правда, Громила не верил, что шайка взяла и так просто отступилась от своих намерений, поэтому каждое утро упорно сопровождал Говарда и Катастрофу в школу, а после уроков встречал их.
В среду удар нанесла Диллиан. Когда Громила встретил Говарда после школы, он сразу выпалил:
— Дома был обыск. Полиция. Папашины бумаги того. Забрали.
«Понятно, — подумал Говард. — Видимо, Диллиан так и не разобралась, каким образом действовали слова. Повезло!»
— Наверно, она проверяла, не написал ли папа что-то новое для Арчера или кого-нибудь другого, — сказал он.
— Папа сильно разозлился? — с надеждой спросила Катастрофа.
Громила подумал и ответил:
— Не. Смеялся. Болтал.
Говард и Катастрофа поняли: папа продолжает упорствовать и ему по-прежему интересно, что будет дальше. Оба тяжко вздохнули. Дома теперь стало совсем неуютно. Больше всего обстановка смахивала на туристский лагерь, где каждый изощрялся как мог, лишь бы согреться и заглушить ум, производимый Торкилем и Хатауэем. Громила ночевал на полу в комнате у Говарда, обвязав голову подушкой. Мама взяла у кого-то из подруг пушистые наушники, усыпанные стразами. Надев их, она блуждала по дому с блаженной улыбкой и ничего не слышала, так что приходилось дергать ее за рукав, прежде чем что-то сказать. Катастрофа и Говард спали не на матрасах, а под матрасами — защищались от шума и холода. Фифи соорудила у себя в мансарде подобие палатки из одеял, а днем наматывала на голову пару полосатых гетр поверх шапки.
— Пустяки, ерунда, ничего страшного, — бодро говорил папа. — Зато подумайте только, как экономно мы зажили!
Говард спросил папу про обыск, и папа в ответ расхохотался:
— Бедняги полицейские! Они понятия не имели, зачем пришли. Мы славно поболтали, я даже предложил им арестовать Громилу, — он как раз стирал мои рубашки, — но они не смогли. Оказалось, что на Громилу нет досье, представляете? Вот уж не ожидал.
Громила расплылся от гордости.
— Ни разу не заловили, — похвастался он.
И тут же покосился на Фифи — восхищена она или нет. Но Фифи ничего не заметила.
— Что же они забрали? — удивленно спросил Говард.
— А, ерунда, только мои старые черновики, — беззаботно и туманно ответил папа. — Они валялись без дела, я и так уже подумывал сжечь их сегодня за ужином.
Все хором вздохнули. С растопкой и дровами была беда. Утром, чтобы приготовить завтрак, сожгли сломанный кухонный стул.
— Не волнуйтесь, у нас еще в запасе забор. Мы его оставим на завтра, а сегодня спалим футляр от скрипки Говарда.
Громила издал стон, выражающий нетерпение, встал и потопал к чулану под лестницей. Там он прорыл ход в груде ударных инструментов и прочего музыкального барахла, закутанного в одеяла и все равно игравшего на полную катушку. Раскидал кучу резиновых сапог и обнаружил дверцу в подвал, про который все и думать забыли. Громила распахнул дверцу и нырнул в темноту.
Вскоре он вылез из подвала с охапкой сырых дров и свалил их посреди прихожей. Потом закидал музыкальную кучу обратно в чулан, завалил диванными подушками и запер дверцу.
— Телик тоже туда? — с надеждой спросил он у папы.
— Ни в коем случае, пусть стоит как монумент моим принципам, — ответил тот. — Вы, друг мой, что-то слишком тут обжились. Я задаюсь вопросом, так ли уж вы необходимы Арчеру?
— Громила — наш бастион, надежда и опора, — сказала мама.
Громила тут же стрельнул глазами в сторону Фифи, но та возмущенно глядела на папу.
— Совершенно верно, — согласился папа, — а также утешение в наших горестях, на что Арчер вряд ли рассчитывал.
Позже Говард потихоньку поделился с Катастрофой:
— Громила и сам ходячая горесть: пялится и пялится на Фифи, только что не плачет.
Фифи между тем привыкла к Громиле и воспринимала его как мебель, то есть едва замечала. Она, не глядя, перешагивала через его ножищи, будто это был разложенный диван или забытая посреди комнаты табуретка. Громила источал мировую скорбь, всеобъемлющее уныние и беспредельную тоску. На Говарда и Катастрофу это действовало удручающе, но Фифи ничегошеньки не замечала. Настал день, когда Громила в отчаянии накорябал на кухонном столе лиловым восковым мелком огромное кривое сердце и засел метать в него свой ножик — снова и снова. Вскоре нарисованное сердце покрылось выщербинами, однако живое сердце Фифи ничуточки не затрепетало.
— Перестаньте! Это опасно! — несколько раз повторила она, когда слышала удары.
Громила вздохнул. Занавески на окнах заколыхались, как от сильного ветра.
К четвергу люди Хатауэя превратили улицу в лоскутный коврик из ям и свежего асфальта. Заплатки они разметили флажками и принялись сверлить по новой.
— Не жалуйся, — предупредил папа маму. — Они набираются бесценного опыта. А я-то всегда ломал голову, где тренируются бурильщики и дорожные рабочие!
Терпение у Говарда было на исходе. Когда дома такой кавардак, в школе тоже не очень-то сосредоточишься. Говард начал рисовать космический корабль и обнаружил, что отвлекся на сердитые размышления о Хатауэе, Шике и Арчере, не говоря уже о Диллиан и Торкиле.
— Как вы думаете, имеет смысл сходить и повидать Хатауэя? — посоветовался Говард с Громилой по дороге из школы.
— Где искать — без понятия, — кратко ответил Громила. — Опасно.
— Но кто-то же должен поговорить с Хатауэем! — загорячился Говард. — В конце концов, кто получает папины слова? Он!
