— Торкиль ссорится совсем как я! — перебила Катастрофа. Она сидела, изо всех сил выпрямив спину, и возбужденно сверкала глазами. — Я тоже громомечу… гремлю, только не нарочно. А никто не понимает, что я не нарочно, — обидно до ужаса!
Хатауэй улыбнулся.
— Вина, пожалуй, хватит юной леди. Теперь спросить мне надо кое-что у брата вашего. — Было ясно, что обсуждать Торкиля он не намерен. — Какой, скажите, цели слова, числом две тысячи, должны служить, в чем их секрет и примененье?
Услышав вопрос, Говард вышел из оцепенения, смущенный добротой Хатауэя, который дал ему время прийти в себя.
— Я думал, вы сами знаете, — растерянно ответил он. — Это же вы заставляли папу их писать!
— Вы заблуждаетесь, увы, мой гость дотошный. — Хатауэй покачал головой. — Признаюсь: покривил и я душою, подумав, что обманом я быстрее заполучу образчик слов. Посланье хитроумное отправил, тщась лестью и угрозами добиться того, чего хотел. Но если б ведал, сколь нрав у Квентина суровый и упрямый…
— Арчер думал, будто кто-то из вас начинил пишущую машинку жучками… ну, чарами для подслушивания, — сообщил ему Говард.
— Как, друг мой, вы о механизме этом? — Хатауэй похлопал по корпусу машинки, которую Анна переставила на дальний край стола. — О нет, не бойтесь, он обыкновенный для века вашего; я чар на нем не вижу. — Он посмотрел на Говарда с мольбой. — Но расскажите, сделайте же милость, откройте тайну, магия какая в словах, отцом написанных, таится? И почему принуждено семейство мое уже не первый лет десяток здесь прозябать, в сем малом городишке? Закованы во времени, в пространстве, мы все не можем обрести свободу, мы узниками стали — отчего же?
— Как так — во времени? Вы-то не совсем, по крайней мере… — начал Говард, но взволнованный Хатауэй даже не позволил ему договорить:
— Ах да, я позабыл: всем прочим правда неведома, и братьям, и сестрицам. Я, сидя здесь, в шестнадцатом столетье, открыл, что двадцать шесть уж лет томимся мы в заточенье, мнится ж нам — тринадцать. Чем это объяснить, я сам не знаю. Должно быть, это тоже чьи-то козни.
— Эрскин это знал! — вспомнил Говард. — А Арчер догадывался, но остальные ничего не говорили.
— Вы тоже застряли в городе? — спохватилась Катастрофа.
Услышанное доходило до нее сейчас дольше обычного, и вообще мир вокруг замедлился. Хатауэй кивнул Катастрофе и продолжил:
— С такою жизнью свыкнуться непросто, она ведь неудобств таит немало. Вот Бесс моя детишек наряжает и говорит: «Мы к батюшке, давненько мы с ними старика не навещали. А ты, мой муженек, пойдешь ли с нами?» Увы, ее отец живет далече, а мне пределов замка не покинуть. Ужом я вьюсь, отговориться силюсь, свои я извиненья посылаю. Что ж говорить о странствиях заморских… Лелеял я мечту весь мир объездить, да только прахом все мои надежды пошли, а что виною? Чары, чары! — Хатауэй сник и понурился. — Но более сего меня печалит, что дочка выйдет замуж и не свижусь я с милою своею, нежной Анной, ведь город наш она потом покинет. О горестная, горестная участь мне выпала… Я продолжать не в силах.
Катастрофа состроила коварное лицо и хитро спросила:
— Вы не хотели бы окучивать весь мир?
— Мир? В этом веке? — Хатауэй рассмеялся. — Нет, прошу уволить. Тут со страной одной поди управься! И толку что, коль власть над целым миром приобретешь? Какое в том блаженство? Сдается мне, брат Арчер обезумел, коль рвется в мире все бразды правленья он захватить и стать единоличным правителем. А я честолюбивых подобных устремлений не питаю.
Говард понял, что Хатауэй говорит серьезно, и ужасно разозлился и за него, и за маму, и за папу, и за самого себя. Кто бы ни подстроил им всем такую пакость, этот затейник редкостный негодяй.
— Я обязательно выясню, кто виноват, — заверил он Хатауэя. — Не знаю как, но выясню. А вы на кого думаете?
Хатауэй захлопнул книгу с родословными и в задумчивости облокотился на стол, подперев подбородок.
— Давайте хладнокровно мы рассудим, отринув гнев и горькие обиды. Меня терзают смутные сомненья, но в них, как в тучах луч, догадка брезжит. Мне кажется, что всех виновней тот, кто меньше вызывает подозрений. Будь вы иль я одним из тех, кого на роль злодея проще всех назначить, — да, будь мы Шик иль Торкилем, то мы бы виновника проворно отыскали. Когда б Хатауэем был не я, я сам себя легко бы заподозрил. Но я есть я и твердо, к счастью, знаю, что невиновен; так что подозренья мои, пожалуй, падают на Диллиан. — Хатауэй заговорил быстро-быстро, Говард едва успевал улавливать смысл. — Слова похитив наобум, вслепую, она их в дело не употребила. Но похищеньем этим ход событий необратимо Диллиан изменила, и потому ее поступок глупый. Насколько мне известен нрав сестрицы, ее ожесточило заточенье куда сильней, чем прочее семейство. Она свое терпеть не может дело — то, что ей выпало, когда распределяли мы жребии, чем будем заниматься, над чем царить. Ее душа мятежна, она, как Шик, в разбойницы желала, но стражницей порядка жребий сделал ее. Годами Диллиан гложет злоба.
Хатауэй взглянул на песочные часы. В нижней части уже насыпался целый холмик песка, в верхней оставалось совсем немножко — чуть побольше щепотки.
— Я размышляю о семействе нашем, и вот что, друг мой, кажется мне важным. Угроз вам в дом не присылали двое: Вентурус и еще, замечу, Эрскин. Ох, неспроста их хитрые затеи, они как будто оба тщатся хором отвлечь от третьего лица вниманье ваше и на себя его искусно обращают. Но кто же тот, кого щитом прикрыли? Готов заклад держать, что это Арчер! Вентурус наш последыш, самый младший, он в Арчере всегда души не чаял, боготворил и подражать пытался…
Хатауэй произнес это с особым нажимом, пристально глядя в глаза Говарду. «Он на что-то намекает, — почувствовал Говард. — В его словах есть какой-то скрытый смысл, и он ждет, что я пойму какой». Но он понятия не имел, о чем речь.
— Арчер клялся, мол, заточение подстроил не он, — ответил Говард. — По-моему, не врал.
— У всех Арчер виноват, — глубокомысленно и неторопливо изрекла Катастрофа, важно кивая, будто древняя старушка.
Хатаэуй виновато пожал плечами и серьезно посмотрел на Говарда.
— Попались вы, мой друг, к нему в ловушку, вас соблазнила сладкая приманка! Когда б вы знали, сколько раз притворство ему подспорьем верным становилось! Он ловко научился лицемерить. Бывало, на упреки, обвиненья в ответ состроит честное лицо: «Ах, здесь саму невинность обижают! Взгляните, как я искренне страдаю, как оскорблен я гнусным подозреньем!» А если он высказывал обиду, то в голосе его звучали слезы. Коль с Арчером имеете вы дело, то надобно вам слушать не слова, нет, больше проку — вслушаться в молчанье. О чем коварный не заговорил? Что утаил — то во сто крат важнее. И если Арчер умолчал о том, что Эрскин и Вентурус исполняют за него всю грязную работу, то он и есть виновник, несомненно.
Хатауэй прямо-таки сверлил Говарда глазами. Но что он хочет сказать? Совершенно непонятно. Тем более он уже столько наговорил про Арчера, что есть из-за чего встревожиться.
