– И Игоря?
– Нет. Игорь сам нас просил, чтобы…
– Понятно.
– Никто не виноват, я одна! Меня и суди!
– Нет, я вам не судья. Как я могу вас судить – вы же столько для меня сделали. И вы, и тетя Маша… Очень вам благодарна, спасибо.
– Ирочка, нехорошо ты сейчас сказала. С большой обидой.
– Может, и нехорошо. Простите. Ладно, пойду я, сама как-нибудь разберусь. И с ящиком Пандоры, и с ключами, и со своим цельным характером.
– Погоди, Ирочка! Прости меня…
Девушка выскочила из кухни, не оглядываясь, пальцы кое-как справились с замком в прихожей. Она летела вниз через две ступеньки, стараясь не слышать, как несется ей вслед теткино надрывное, виноватое:
– Прости, прости меня…
* * *
Она села в машину, кое-как вырулила со двора. Ногам было отчего-то неловко, глянула вниз, и губы поползли в судорожной усмешке – тапочки! Даже не заметила, что выскочила в них. Розовые пушистые плюхи, как дополнительное издевательство. Ну ладно – не возвращаться же… Руки тряслись, колесо попало в колдобину на асфальте, и от толчка в голове вдруг прояснилось – нет, нельзя ехать в таком состоянии, еще не хватало аварию на дороге устроить. Ирина притормозила на площадке у продуктового магазинчика, откинулась на спинку сиденья, пытаясь унять внутренний озноб. Хотя он сейчас – как спасение. Пока сотрясаешься, никаких решений в голову не приходит.
Господи, господи… О каких вообще решениях может идти речь? Срочно собираться и уходить? Заявление на развод подавать? Объяснять Машке с Сашкой, что у них на стороне братец есть? Или самой – головой вниз с моста, и пусть муж плачет и запоздало раскаивается в своем предательстве? Ага, десять лет не раскаивался, а тут вдруг…
Так… Что же тогда делать-то? Странно, какая холодная пустота в голове, ни одной порядочной мысли нет, ни обиженной, ни горделивой. Наверное, не сформировались еще, не прорезались сквозь дикое изумление. Может, надо подождать немного, когда в голове прояснится? Но сколько ждать? Надо ведь и впрямь делать что-то, какие-то гордые женские поступки совершать. Что в таких случаях делают гордые и обиженные женщины – подсказал бы кто! Хотя бы – в первый момент…
Наверное, ревнивые истерики устраивают, потом с неврозом и нервным истощением в больницу попадают, а потом ничего, смиряются, дальше живут как ни в чем не бывало? Двадцать лет… Почти двадцать лет уверена была, что повода для ревности нет – расслабилась, посмешищем для всех стала. Купалась в неискренних словесах – ах, счастливый брак, прекрасная пара, оба – породистые коняшки! Ах, завистью захлебнуться можно! А за словесами – то ли усмешка, то ли жалость к ней, пребывающей в глупом неведении?
Хотя – ерунда это все, по большому счету. И про неведение, и про чужую усмешку. Главное – любовь жалко, свою любовь к Игорю, которая с годами набралась крепости, как хороший коньяк, и, как ей казалось, возрастного достоинства… Все-таки хрупкая штука – это достоинство. Ударь по нему чуть-чуть – рассыплется в прах, оставив лишь серый мышиный озноб. Почему он так долго не прекращается, этот озноб?
Сглотнула трудно, надрывая сухое горячее горло. Где-то в бардачке есть бутылка с водой, но нет сил руку протянуть и достать. Надо еще посидеть тихо, тихо, закрыв глаза и стиснув зубы, чтоб не звенели противной дрожью. Потом будут все решения, после первой ознобной боли.
От звука телефонного позывного вздрогнула страшно, и озноб ушел, сменившись нервной торопливостью рук. Выхватила мобильник из сумки, глянула на дисплей – Игорь. Вернее, «любимый» – так она его обозначила в списке контактов. Любимый, мать твою…
Сжала в руке телефон до боли, и вдруг – отпустило. Видимо, дрожь в силу ушла, ладонь онемела. А на смену пришло странное спокойствие – даже интересно стало, как она сможет с ним говорить.
– Ириш, ты где? Я приехал, а дома никого!
– Чего ты так рано? – спросила хрипло, утирая тыльной стороной ладони холодный влажный лоб.
А нормально ведь получилось говорить. Даже голос не подвел – сработал привычной интонацией!
– Да сам не понимаю. Как-то вдруг, знаешь, не по себе стало. Все бросил и поехал домой. Может, заболеваю?
– Я сейчас приеду.
– Давай, жду. Я думал, ты дома…
– Да, через двадцать минут буду.
Быстро нажала на кнопку отбоя, не в силах продолжать разговор. И то спасибо – не сорвалась. Значит, можно и не закатывать глупых истерик. Что они дадут? Ах, подлец, я тебя любила, всю жизнь отдала, а ты мне изменил? Еще и ребенка на стороне родил, подлец! Фу, как мерзко… И пошло. Потому что и правда – любила, всю жизнь семье отдала. Но в упреках звучит пошло! И обидно вдвойне… Нет, нам не упреки-истерики нужны, а решения, адекватные и спасительные. Какие точно – там видно будет. А сейчас – домой. И все остальное – как ни в чем не бывало. Да, пусть будет так, пока попранное достоинство не опомнилось, не разбушевалось.
Она осторожно набрала воздуха в грудь, прислушалась к себе, соображая – ехать-то можешь, сердечная? Вон, все еще руки дрожат.
Надо ехать. И в дороге – ни о чем не думать! Задача-минимум – доехать до дома, не вляпаться в аварию. А с максимумом и впрямь потом разберемся. Потом! Без ревнивых истерик, неврозов и нервных истощений. У них же счастливый брак, прекрасная пара, оба – породистые коняшки, вот и везите свою любовь. Ведь есть любовь-то? Не может же вот так, сразу, сгинуть в одночасье? Несмотря на открывшиеся ознобные обстоятельства – есть? С третьего школьного класса?
О, первая здравая и спасительная мысль – спасибо тебе! Да, именно любовь меня и спасет. Пошли мне, любовь, еще и мудрости, сколько сможешь. Никогда я ее на вкус не пробовала. Жила себе и жила. Пошли еще и разума, чтобы не открыть в себе ящик Пандоры…
Даже не вспомнить, когда в последний раз так ехала – осторожно и аккуратно. Спина напряжена, зоркий взгляд вперед, костяшки пальцев белеют на черной коже руля. Подъехала к дому ровно через двадцать минут, как и обещала. Машину не стала загонять в ворота – потом…
Тихо прошла по дорожке к крыльцу, перешагивая через образовавшиеся на плитах лужицы. Тапочки смешно розовели на их сером фоне, словно недоумевали – куда это их принесло из теплой тети-Сашиной квартиры.
Так… Дверь в дом чуть приоткрыта, в гостиной камин горит, полешки уютно потрескивают, стреляя искрами. Никого. И на кухне – никого. Наверное, Игорь в кабинете, не слышал, как она вошла.
Ира скинула на ходу плащ, бросила на спинку кресла, тихо поднялась по лестнице. Когда она потянула на себя дверь кабинета, пробежал под ложечкой мурашками короткий страшок – как ему в глаза глянет…
Ничего, глянула: глаза как глаза, усталые, родные, любимые. И любящие. Да, любящие! У равнодушных мужских глаз такого выражения не бывает. Они такой искренней, такой неподдельной радостью не вспыхивают!
– О, Ириш, наконец-то! А я, пока тебя не было, поработать решил…
