— Надеюсь. Это означает конец американской монополии на атомное оружие. Это изменение баланса сил в мире! Это начало пути к ядерному паритету. Вы понимаете, что сейчас означает американская монополия на бомбу?
— Конечно.
— Вы не можете этого понимать! Газетам и политинформациям верить нельзя. Без бомбы мы беспомощны перед американцами. Их средства доставки, их Б—29 мы с надежностью сбивать не можем. А одна бомба — это конец любого города, конец Москвы, конец любого промышленного и оборонного района. Америка диктует миру свою волю, а мы делаем хорошую мину при плохой игре. У них производство ядерных боеприпасов поставлено на конвейер. Это угрожает вообще нашей политической системе, социализму во всем мире.
Вошел доктор и был посвящен Ольховским в беседу.
— Это наш научный специалист, — представил он вошедшего гостю, — от него секретов нет. («Псих. Побудь», — шепнул на ухо.)
Доктор сделал доброе лицо и спросил:
— А вы болеете за социализм?
Бородач презрительно покривился:
— Не надо меня проверять, у нас все такие проверенные, что дальше некуда. Уж если я к вам обращаюсь — значит, позарез! — Он провел рукой по горлу. — Первое, что вы должны сделать в Москве, — это выделить деньги — любые, откуда угодно! — на продолжение работ нашему институту. Речь идет о самом существовании государства, понимаете? Я жизнью сейчас рискую, говоря вам это, но люди за это жизни отдают!
— Каким образом отдают? — очень заботливо спросил доктор.
— Это не преувеличение! Все мы рано или поздно от лучевой загнемся. Времени нет на все проверки и предосторожности, понимаете, все делается впервые. Тут от доз очень трудно уберечься. Не до того. Мы на фронте.
Доктор вздыхал. Ольховский кивал. С сумасшедшими нельзя спорить. Хотелось закруглить разговор как можно быстрее.
— Даю вам слово, что в первую очередь будут выделены деньги на вашу работу, — пообещал Ольховский, встал и крепко пожал физику руку.
— Спасибо! — горячо сказал тот. — Спасибо вам, дорогой мой человек. Да… Дело, которому мы служим. Вот так иногда скажешь себе: я отвечаю за все. И становится легче.
— Пойдемте, я провожу вас сам, Альберт… э?
— Просто Альберт, или можно — Алик, у нас без отчества. А вообще — Матвеевич.
— Сколько вам лет, Альберт Матвеевич?
— Двадцать девять.
— Молоды.
— У нас все молодые.
Они следили, как физик, удаляясь и растворяясь позади, ловко продевает свой челнок сквозь сизые сумерки.
— Классический МДП в реактивной стадии, — покрутил головой доктор и поежился то ли от холода, то ли от мыслей, то ли от игры в сочувствие перед собой и собеседником, а то ли от сочувствия совершенно искреннего; вероятнее, от всего вместе.
— Вот бедолага, — с жалостью сказал Ольховский. — Ну, сделали бомбу. А что толку? Все равно америкашки нас захомутали. Действительно — сумасшедшие счастливее здоровых: у них есть вера и идеал.
Обходя после отбоя корабль, он вспомнил свою сентенцию и усомнился в ней: на камбузе, согнувшись за чисткой картошки над бачком, Хазанов и Груня тихонько пели:
Забота у нас такая,
забота наша простая:
жила бы страна родная —
и нету других забо-от…
Мне бы ваши заботы, с черным английским юмором сказал он себе. М-да… но ведь тоже не лишено.
26
«Над седой равниной моря ветер тучи собирает. И текли, куда надо, каналы, и в конце куда надо впадали. Блаженны нищие, ибо их будет царствие. В первую голову архиважно захватить почту, телефон, телеграф (проверить, есть ли еще телеграфы, или телеграммы передаются по компьютеру) и вокзал.
По званию, должности и возрасту я не мог быть включен в десантную команду. Мое место было на корабле. Ввиду особых обстоятельств я счел возможным пойти на нарушение инструкции и усилить вооружение десанта находящимися в экспозиции музея трехлинейной винтовкой системы Мосина-Нагана (инв. №47—12) и станковым пулеметом системы Максима (инв. №47—76), каковые были выданы под ответственность и под расписку боцмана экипажа мичмана Кондратьева (к сожалению, без патронов)».
В Дмитрове, выцеливая на траверзе центр города, встали на канале. Невыразительные панельные пятиэтажки торчали слева прерывистой стеной. Шлепнули ял и шестерку в черно-зеленую, воняющую канализационными стоками воду и, с силой вытягивая на себя вальки и откидываясь на банках, в двенадцать весел рванули к берегу — где, среди промышленного мусора, проросшего жухлым бурым бурьяном, уже останавливались и собирались случайные прохожие, указывая и оглядываясь.
— Мужики — «Аврора»!
Ткнулись носами рядом с полуразвалившейся лодочной пристанью, оставили двух часовых и побежкой поднялись к битой и бугристой асфальтовой дороге. Водители замедляли ход и влипали в стекла. Стопорнули первый же порожний грузовик, запрыгнули в кузов, подняли пулемет и установили на кабину. Шурка сел к шоферу, выложил на колени маузер:
— Где тут у вас городское начальство?
— Это что, мэрия, что ли?
— Гони в мэрию!
На застывшем, натянувшем стравленные якорь-цепи в какой-то сотне метров крейсере — вот он, рядом! — загрохотали звонки, забегали по палубе черные фигуры, разворачивая бортовые орудия, разнося снаряды. Серые шестидюймовые хоботы задрались и уставились на город с тяжелой угрозой.
— Орудия то-овсь! — запел вибрирующий тенор весело и зло. Цепочка зевак вдоль берега превращалась в толпу, над ней прошелестели ахи и ропот.
— Гони! — повторил Шурка шоферу, со скрежетом ворочающему рычаг в коробке передач.
— Красный же.
— Гони на красный! — Он надавил клаксон, грузовик прыгнул.
Похерив правила и залетая правыми колесами на тротуар, грузовик пер к центру по кратчайшей, подвывая и терроризируя движение. Машины шарахались. Прохожие цепенели. Уставленный вперед пулемет погрохатывал железными колесами по крыше кабины и ерзал на виражах. Братишки в перепоясанной черной коже, закусив ленточки бескозырок и придерживая коробки маузеров, подпрыгивали в кузове стоя, удерживая равновесие так, как удерживают его моряки при сильной и резко бьющей волне:
— Полундра!
Ветер бил в лица, в каменные скулы, высекая слезу из сжатых в прищур глаз. И было это все похоже на советский фильм о революции, который, после обрыва ленты и долгой, бессмысленной и яркой пустоты на экране под свист и топот зала, вновь запустили и озвучили, и зрители превратились в участников ожидаемого и требуемого действия.
На площади перед стеклянно-бетонным кинотеатром воткнулись в какой-то митинг, развлекающий зрительные нервы пестротой флагов, как рубашка латиноамериканца. Гудя и взревывая, грузовик полез напрямик, вызывая вялое негодование и интерес собравшихся.
