Но было поздно – следователь Поляков уже вызвал конвой и,
отвернувшись от Александры, стал у окна, держась двумя руками за створки,
словно хотел распахнуть его настежь. Да ну, на дворе такая стужа…
Большинству женщин, сидевших за то, что они – жены, так и
говорили:
– Вы знали, что ваш муж изменник Родины и враг народа, но не
донесли на него. За это вы понесете наказание по всей строгости закона.
Спустя несколько дней приказали готовиться на этап, потому
что каждая из сидевших в мастерских осуждена на восемь или десять лет
заключения. Других сроков не было. Александра оказалась в числе
«привилегированных» и получила восемь лет. Перла – десять…
Как ни странно, но женщины встретили известие о сроках
взрывом смеха, причем это была не бравада, а естественная реакция. Приговор
показался какой-то нелепой шуткой, в которую никто не верил.
Ну что ж, вскоре поверили…
Видимо, родные получали какие-то новости о судьбе
заключенных, потому что Александре передали еще теплых вещей. Среди них были не
ее: Любина кофта и Олины шарф и шапочка, те самые, пестрые, купленные на
Среднем рынке. И еще – тот самый Шуркин свитер, в котором Оля уходила на
злополучный субботник.
«Лучше бы Шурке передали! – рассердилась Александра. – Ему
ведь тоже предстоит этап!»
Но не вернешь же вещи обратно. И не попросишь
надзирательницу: отнесите, мол, в такую-то камеру в главный корпус. Да она и не
знала, в какой камере находится ее «песик-братик».
Вскоре после этого (числа Александра не помнила, но уже
стоял глухой декабрь) партию женщин из ее камеры, а в том числе и ее, вывели «с
вещами» на тюремный двор. Там им выдали по десять рублей с личного счета и на
грузовых машинах повезли на вокзал.
Машины были закрыты брезентом – не выглянуть! Город спал –
перевозили зэчек ночью. Везли на Сортировку. Глухота, темнота, гудки паровозов.
Охрана…
В тупике ждал поезд, состоявший из товарных вагонов с плотно
забитыми окнами. В эти вагоны женщин погрузили и повезли в неизвестном
направлении. Только когда сквозь узкую щель увидели большую реку и пролеты
моста, поняли, что пересекают Волгу.
Колеса неистово скрипели, на стрелках кидало из стороны в
сторону. Толчки были настолько сильны, что спящие на нарах падали вниз.
«Путешествуя» в забитых досками вагонах, женщины-зэчки не
были полностью отрезаны от мира. На тихом ходу, подъезжая к станции, они
умудрялись выбрасывать через щели в стенах на полотно записки родным. Начинали
они их с обращения к населению: «Добрые люди! Отправьте, пожалуйста, это письмо
по прилагаемому адресу». Спустя десять лет Александра узнает, что обе ее
записки дочери, выброшенные таким образом, дошли по назначению.
Они уже знали, куда их везут: на станцию Рузаевка, в
Темниковский женский лагерь, предназначенный для жен врагов народа. Ну и,
видимо, для закоренелых врагинь. Вроде Александры Аксаковой…
Поезд шел, шел. Утром конвоиры приносили пайки черного хлеба
и кипяток, а в полдень – ведро с несъедобной баландой. Купить что-либо на
имеющиеся у женщин десять рублей было невозможно, так как женщины никакого
общения с вольным миром не имели. Запасы, взятые из тюрьмы, быстро иссякли, и
начался самый настоящий голод.
Перла – она спала на соседних с Александрой нарах – вынула
из карман луковицу – последнюю. Разделили и съели.
– Кажется, у Достоевского есть рассказ о нищенке, которая
проникла в рай только потому, что подала другой нищенке такую же милостыню:
луковицу, – сказала Перла. – Как вы думаете, попаду я в рай?
Александра усмехнулась, вспомнив о «классовых» елочных
игрушках. Может, и правда – луковица их перевесит на каких-то тех весах того
правосудия?
– Перла Рувимовна, почитайте Маяковского, что ли? –
попросила, не ответив.
Перла послушно кивнула, но начала не сразу. Помолчала, как
будто набиралась сил, потом заговорила:
В авто,
последний франк разменяв.
– В котором часу на Марсель? —
Париж
бежит,
провожая меня,
во всей
невозможной красе.
Подступай
к глазам,
разлуки жижа,
сердце
мне
сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
жить
и умереть в Париже,
еслиб не было
такой земли —
Москва.
* * *
Темнело быстро, но не столько потому, что сгустились
сумерки: золотая предзакатная сеть оказалась обманчивой – из-под нежной
облачной завесы вдруг выползли тучи, мягкая влажность сменилась сырой
прохладой, и в воздухе уже пронеслись первые капли дождя.
Дмитрий поднял воротник, поглубже натянул кепку. Ветер в
спину, спасибо и на том! Чертов дождь… Ему еще идти да идти до Муляна: часа,
пожалуй, четыре, а то и пять. Если дождь затянется, хорош же он будет!
Зато дождь смоет пятна крови на том повороте…
Как смотрел на него Шадькович! Какими глазами! Пожалуй, до
могилы будет помнить Дмитрий его взгляд – и до могилы будет также преследовать
воспоминание о слезах, вдруг хлынувших из глаз Шадьковича, когда тот услышал,
нет, наконец-то расслышал то, что говорит Дмитрий:
– Да не убью я тебя, успокойся. Если тебе суждена пуля от
Роже, если тебя все же приговорили – за переизбыток служебного рвения, – тут он
не мог не хохотнуть издевательски, – то я к этому не хочу иметь никакого
отношения. Не хочу и не буду. Я не такая сволочь, как твои новые товарищи. А
что говорю, мол, брось револьвер, так только для страховки. Береженого Бог
бережет! И для того, чтобы с твоей же души грех снять: еще пальнешь в меня с
перепугу, а потом совесть горло переест. Бросай, ну!
Шадькович разжал пальцы, сведенные на рукоятке, и отбросил
револьвер на обочину.
– Еще что-нибудь есть? – спросил Дмитрий, поднимая его и
пряча в карман. – Сам отдашь или обыскать?
– Нету больше ничего, – сказал Шадькович и утер нос рукавом.
– А зря, – со знанием дела проговорил Дмитрий. – Если я
все-таки прав и Роже получил задание тебя убрать, лучше иметь что-нибудь на
всякий случай – в потайном кармане.
