Все он понимал, конечно, но любил играть с людьми, как кошка
с мышкой.
– Две комнаты! – воскликнул Константин Анатольевич. – Но нас
же четверо! И где, предполагается, Александр будет вести эту самую творческую
работу, если мы четверо будем жить в двух комнатах?! Где будет его кабинет?
– Да вон хоть в боковушке, – как ни в чем не бывало ткнул
Верин в сторону Даниной каморки, которая пустовала после ее смерти.
Новую прислугу Русановы не взяли. По очередному
постановлению горсовета плата домашней прислуге теперь должна была составлять
самое малое двести пятьдесят рублей, а Шурка и Саша вдвоем едва тысячу
получали. В больнице даже хирургам платили от силы шестьсот рублей, а Саша была
всего-навсего медицинской сестрой со ставкой в триста рублей. В редакции же
«Рабоче-крестьянского листка» высокий оклад был только у ремингтонистки
[3] (аж
полторы тысячи!), а редактор (нетрудовой элемент, гнилая интеллигентская
прослойка) получал семьсот рублей. Константин Анатольевич вовсе не работал:
клиенты нынче не шли к частным адвокатам, все больше обращались в
государственные конторы, там было хоть долго, и нудно, и грязно, и грубо, и
очереди огромные, зато дешево. При таком бюджете Русановы просто не могли
позволить себе выбросить четверть всех денег на прислугу. Поэтому готовил
теперь Константин Анатольевич, а убиралась в квартире Саша, когда удавалось
найти время и силы после дежурства.
– В боковушке, знаете ли, пускай ваш товарищ Троцкий свои
прожекты сочиняет! – рассердился на Верина Константин Анатольевич. – А
нормальный человек должен работать в нормальных условиях.
– Согласен, – кивнул Верин. – Целиком и полностью согласен!
Я, собственно, затем и пришел, чтобы предложить вам выход из положения.
– Какой же? – настороженно спросил старший Русанов.
– Да очень простой. Вы поселяете к себе только одну жиличку
– причем именно в пустующую боковушку, а на прочую вашу жилплощадь она
претендовать не будет. А я…
– А кто эта жиличка? – немедленно перебил Русанов, и Верин
сделал значительное лицо.
– Боевой, проверенный товарищ, немало пострадавший при
свергнутом режиме за свои свободолюбивые убеждения. Работящая девушка, очень
близкая мне по духу. И вообще нас связывает совместная борьба. Не подумайте
чего – она мне как сестра по классу, отношения сугубо товарищеские! Ну так вот,
я к чему веду… Вы поселяете у себя означенную гражданку, вписываете ее в
домовую книгу, а я, в свою очередь, убеждаю жилищный комитет, что вашу квартиру
уплотнить невозможно, поскольку она уже уплотнена до предела.
– Но как же… – растерянно пробормотал Русанов, оглядываясь
на столь же растерянных детей.
– Да очень просто! – напористо убеждал Верин. – И вам прямая
польза. Вы сами посудите. Гражданка эта, говорю, из самых что ни на есть
трудящихся масс, она вам помогать будет, а то я же вижу, как Александре
Константиновне содержать жилплощадь в чистоте трудно. И уберется Любовь
Гордеевна (так ту гражданку звать-величать), и платить ей не нужно будет.
Прямая, говорю вам, выгода!
Русановы согласились не сразу. Но спустя несколько дней,
когда объявления о грядущем «реквизировании излишков жилплощади» были уже
расклеены на всех афишных тумбах и фонарных столбах, когда внизу, у вдовы
статского советника Куваевой, начал обживаться целый выводок шумных ребятишек
вкупе с визгливой мамашей и скандальным папашей, они все же вынуждены были
смириться с подселением. И в один из вечеров Верин привел… нет, не комиссаршу в
кожаном реглане, красной косынке и кавалерийских сапожках, как следовало бы
опасаться, а светловолосую скромную женщину в простеньком пальтишке и беленьком
платочке в горошек. При виде ее Шурка и Саша враз вытаращили глаза и хором
воскликнули:
– Это вы?!
– Узнали, вижу! – благодушно закивал Верин. – Ну, тем лучше,
ведь не чужие. А вам, Константин Анатольевич, представляю моего боевого
товарища и почти родственницу Любовь Гордеевну Милову. Надеюсь, уживетесь
мирно.
Константин Анатольевич уставился на Любовь Гордеевну (имя
это ей совершенно не шло, было для нее слишком громоздким!) с превеликим
замешательством. Дело в том, что ему ее представлять никакой надобности не
было, он ее тоже узнал… И едва сдержался, чтобы не спросить ехидно Верина, в
каком смысле гражданка сия – проверенный товарищ: в ширину или в глубину?
Самому Русанову – пардон, конечно! – приходилось проверять сию особу и так, и
этак, да не единожды, поскольку до мая четырнадцатого года звалась она Милка-Любка
и считалась одной из самых популярных гулящих девиц в заведении «Магнолия», что
стояло в полугоре на Рождественской улице (ну да, в том самом доме, где нынче
приют для малолетних сирот). В мае четырнадцатого Милка-Любка умудрилась
попасть в стычку с полицией, которая накрыла конспиративную явку
эсеров-боевиков. Погибла ее сестра Вера, монашка из часовни Варвары-мученицы, а
сама Милка-Любка была арестована. И хоть ее скоро выпустили, поскольку влипла
она в то неприятное дело совершенно случайно, назад в «Магнолию» ее не приняли:
мадам очень сильно блюла репутацию заведения, и «политическим» места у нее не
было. А потом и сама «Магнолия» увяла под ветром войны, революции и всех
последующих событий…
С тех пор и до сего дня о Милке-Любке Русанов ничего не
слышал, хоть и вспоминал о ней частенько: очень уж горазда была простая русская
деваха на некоторые сугубо итальянские штучки, иным бы поучиться… И вот сейчас
некоторые пробелы в ее биографии были восстановлены младшими Русановыми.
Оказывается, в то время, когда полиция устраивала облаву на боевиков на улице
Канатной, там оказалась и Сашенька! Ее Милка-Любка привела к своему дядюшке,
карточному шулеру Матрехину, промышлявшему заодно ворожбой и даже
привораживанием женихов. Пришла-то Саша ради одного жениха, но «приворожила»
невзначай другого, за которого вскоре и вышла замуж. Конечно, Милка-Любка не
знала подоплеки ее скоропалительного брака с капризным и дерзким красавцем
Дмитрием Аксаковым, но, видимо, чувствовала себя в долгу перед простодушной барышней,
которая по ее вине натерпелась страхов (ведь пальба в тот день на улице
Канатной происходила нешуточная!), а потому, случайно встретившись уже потом, в
шестнадцатом году, с ее братом Шуркой, по мере сил своих защищала его от
некоего бывшего боевика Бориски. Шурка знал его также как грабителя и убийцу по
кличке Мурзик, знал и под партийной эсеровской кличкой – товарищ Виктор. И тем,
что Шурку не прикончили в Андреевской ночлежке, а потом во время Сормовских
сахарных бунтов, тем, что он остался жив после страшного побоища во дворе
Энского острога, а потом Мурзик не утопил его в Волге близ Доримедонтова, хотя
и пытался, Шурка был обязан именно Милке-Любке и ее расположению к Сашеньке
Русановой.
