От пресловутой коновязи их отделял лишь входной полог черной юрты.
— Лучше б и впрямь никто не вернулся… — прошептал тысячник.
— О чем это ты там толкуешь, помет течной кобылы?
— Непобедимому стоит взглянуть. Я привез одного, он примчался в лагерь нынче на рассвете.
Полководец шевельнул уцелевшей бровью. Двое нукеров
[143]
в чёрных чапанах у входа отдали одинаковые поклоны и, будто одним и тем же движением, покинули шатер. Потрескивал бараний жир в светильниках и багровые угли в жаровне. В курильнице-уталгаа
[144]
чадили степные травы.
Вскоре черные чапаны явились вновь, волоча за связанные локти человечка. Отчего-то он казался маленьким — хотя для цэрега был самого обычного роста. Его за связанные локти выкинули на середину ковра и отступили на привычное место под войлочными стенами, он же скрючился так, словно пытался уместиться на самом мелком из узоров ковра, да никак не получалось.
Непобедимый шевельнул сухой рукой, и тысячник проворным жуком подобрался на четвереньках к подножью его возвышения. Сжал зубы, ощутив, как упирается в спину сапог — и наливается на мгновение немалым весом старого полководца. Потом тяжесть ушла. Продолжая прихлебывать из костяной чарки, прозванный Непобедимым старец подошел к елозящему ногами в мягких ичигах и просторных штанах человечку. Потыкал носком сапога в затянутый избура-серым чапаном бок.
— Мёртвые поднялись! — вдруг визгливо выкрикнул связанный, вскидывая к нему разбитое в кровь, помороженное лицо. Вышло это так резко, что Непобедимый едва не отшатнулся. — Мёртвые встали! Лица, как снег, волосы, как снег, голоса, как снег! Мёртвые поднялись!
Он зарыдал, продолжая завывать сквозь рыдания:
— Поднялись, поднялись! Морды в шерсти, а на шерсти — кровь, кровь на губах, кровь, а глаза ледяные, лёд в глазах, лё-ооод! Идет, а брюхо разрубленное, и потроха видно… лёд, лёд в глазах… Колдуны их ведут, страшные, большие, смерти не знают, их стрелами бьешь, они встают, их копьем колешь, они встают, саблей рубишь, они встаюуууут, встаюууууууут! Крылья за спиной, крылья… Мё-ортвыееееее!!!
— Заткнуть, — равнодушно бросил Непобедимый. Повернулся к своему помосту, здоровой рукой опустив опустевшую костяную чару в пустоту, мгновенно, впрочем, проросшую заботливо подставленными ладонями. Зажурчал кумыс, но Непобедимый взмахнул рукой — и бурдюк с костяной чарой и держащий их юноша в черном словно растворились в тенях черной юрты. Зато объявились двое нукеров в черном, засунувших в хрипящую пасть связанного толстое кнутовище и выволокших его прочь.
Вот так же невзначай, говорили в орде, тени черной юрты прорастают тетивой, ложащейся на твое горло…
Тысячник сглотнул и свел покрепче челюсти, вновь принимая на спину тяжесть семидесяти лет — и семидесяти выигранных сражений.
— Многие ли его слышали? — старческим равнодушным голосом спросили сверху.
Тяжесть ушла, зато заскрипел помост под войлоками.
— Его вели через лагерь… это моя вина, Непоб…
— Вина, — бесстрастно прервали его, — лежит на твоей матери, со скуки сошедшейся с бараном. Объявить, что этот желтоухий пес бросил своих соратников, испугавшись урусутов. Объявить также, что он усугубил эту вину тягчайшей, пряча свой позор за бабьими сказками про покойников. Объявить, что каждый, кто станет повторять их, разделит и мой гнев.
— Внимание и повиновение, — откликнулись от входа.
Удары барабана и сильные голоса нукеров доносились даже сквозь толстые стены юрты. Потом барабаны стихли. Тысячник прикрыл глаза. Он много раз видел это. И вовсе не всегда на том, кого кидали спиной на бревно коновязи, а два могучих нукера хватали за плечи и бедра и начинали гнуть тело к земле — вовсе не всегда на этих несчастных были темные чапаны и простые шапки рядовых цэрегов.
Коновязи случалось принимать и темников.
— Хостоврул… — раздалось сверху.
— Непобедимый? — откликнулся тысячник.
Толстый войлок юрты поглотил влажный хруст позвоночника, а вот отчаянный предсмертный визг просверлил его насквозь.
— Только не думай, что твоя сестра в гареме Джихангира сможет помешать тебе лечь на то же самое место…
На тысячника словно пахнуло из-за полога юрты зимним холодом. Старый Пёс-Людоед будто читал его мысли.
— Можешь идти. И подумай, что можно сделать, чтобы мы не встречались более с тобой по этому поводу. Если ты еще придешь сюда с этим делом, назад тебя выведут. Недалеко, правда…
— Внимание и повиновение, о Непобедимый! — тысячник покинул черную юрту, пятясь.
Полог опустился. И Непобедимый позволил себе опустить свинцовое веко.
Его глаз уставал. Очень уставал. Но на душе старого Пса делалось нехорошо при одной мысли о том, как кто-то из этих темников, тысячников, сотников догадается, что смотрящее прямо ему в печень кровавое око видит только ползающие багровые пятна, будто кровь на черном войлоке… и мучительно хочет моргнуть.
— Кумысу, Непобедимый? — спросили рядом.
— Не надо, Найма
[145]
… Знаешь что, сын?
— Да, Непобедимый?
Полководец задавил между скулами мучительный вздох. Старому Псу было некогда воспитывать щенят. Он доверил их самым надежным, самым верным. И те воспитали их — воспитали в неколебимой вере в неповторимость воинского дара Непобедимого. В преклонении и обожании перед именем отца — полубога, воплощенной молнии живых Богов. В то, что подражать ему и учиться у него — всё равно, что учиться светить у солнца. Старый дурак. Надо было доверить их врагам, чтоб воспитывали в зависти и ревности, в ненависти и неутолимом желании превзойти, превзойти любой ценой, любым числом жизней — в том голоде, что сейчас светит ему из раскосых глаз сопляка Бурундая — в мгновения между почтительными поклонами.
— Меня очень тревожит, что они начали их отпускать. Слухи… уже ходят слухи, а их не переломаешь об коновязь…
— Да, Непобедимый, я тоже думал об этом.
— Который это тысячник, Найма?
— Непобедимый шутит… — в голосе сына легкое недоумение. — Третий, конечно…
Третий тысячник. Почти пять сотен людей, сгинувших в неизвестности. Пропавшие дозоры, растворившиеся фуражиры, конвой, сгинувший вместе с пленниками…
Пять сотен. Для четырех туменов — невелика потеря… но не сама потеря страшна. Страшна неизвестность.
А теперь стали появляться выжившие. Кто-то очень умный там, в урусутских лесах, выждал время, дал кумысу настояться, а теперь сыплет в чан неизвестности пряности ужаса, как сказал бы кто-нибудь из стихоплетов царевича Гуюка.
