Они стояли рядом с дружиной, поднимавшейся со снега. Вороные статные красавцы. Только со спин свисало что-то, показавшееся сперва седельными торбами. Стоявший ближе всех жеребец вновь заржал — и «торбы» распахнулись парусами кожистых крыльев. В раскрытой пасти коня блеснули волчьи клыки.
— Ай да коняшки! — восхитился за спиной Златко. — Нам бы таких, когда с погаными рубились!
— В отроках вы у меня уже отслужили. Пора пришла и коней получить
[232]
.
Из-за табуна крылатых жеребцов показался Хозяин. Здесь он не казался старцем — скорее, муж в самом возрасте, в косматой шубе, в богатой шапке. Только одинокое око знакомо отсвечивало волчьим янтарем.
— Погоди, Хозяин! — Коловрат вскинул руку. — Не рано ли? Мы не успели…
— Ты позабыл, чего просил у Меня на Пертовом угоре? — брови Хозяина нахмурились. — Разве ты просил избавления от чужеземцев? Или победы? Ты просил мести. Мести за свой город. Каждый из жителей вашего города отомщен, и не раз. Это всё, что Я обещал.
— Не всё, Хозяин… — тихо проговорил воевода.
Хозяин гулко вдохнул:
— Да помню. Не поверишь ведь, пока не увидишь… Твое счастье — сегодня день сравнялся с ночью, Мои владения сходятся со Светом. Гляди!
Хозяин глубоко вздохнул — и протяжно, жарко выдохнул в сторону берега. Там, куда ушел его выдох, серое небо и белая равнина словно подернулись рябью — или запотели. А Хозяин, зажав край косматого рукава пальцами, предплечьем провел по этой ряби, словно стирая иней с замерзшего стекла. И там, где прошелся мохнатый рукав, серое небо и белая земля исчезали. В прореху лился золотой ласковый свет — какой бывает летом к вечеру, перед закатом. Там стоял яблочный сад, и ветви кипели белизной — живой благоуханной белизной. Там тысячи цветов покрывали землю сплошным почти ковром. Там двое мальчишек играли в цветах с причудливым зверем — телом как длиннохвостая рысь, но с огромными птичьими крыльями и орлиной головой. И на их игры смотрела, улыбаясь, женщина, прядущая под деревом пряжу.
Воевода, не смея вдохнуть, протянул руку.
Рука наткнулась на прозрачную твердыню. Словно стена чистейшего горного хрусталя заслоняла Сад от заснеженного Берега.
Но женщина что-то почувствовала. Завертела головой, как будто ища.
Увидела.
Встала, не заметив упавшей в цветы прялки.
Подошла.
Воевода хотел что-то сказать, но гортань свело. Получалось только улыбаться. Кривой, дрожащей улыбкой.
«Ты… это ты, — сказали ее губы. — Где ты? Что с тобой?»
Слова лишь угадывались по губам. Ни звука из Сада не доносилось на морозное побережье чёрной реки.
— Всё хорошо… — проговорил он, надеясь, что и она сможет прочесть его слова, как он её. — Всё хорошо, лада моя…
Он протянул руку, прижал ее к холодной прозрачной тверди. И увидел, как с той стороны прижалась ее ладонь. Ладонь руки, которая когда-то давно, в страшном сне, злом наваждении, привиделась ему одиноко мерзнущей на каменных, залитых кровью плитах собора.
Скулы обожгло кипучей влагой.
«Любый мой! Где ты?! Я найду тебя, слышишь!» — кричали ее губы там, в далеком Саду. И двое мальчишек, оставив дивного зверя, подбежали и встали за её спиной.
— Всё хорошо! — закричал он уже в голос. — Всё хорошо, я люблю тебя!
Серое небо и белая земля сходились, сжимая, затягивая пятачок света, пробившегося на берег вечной зимы. Так иней затягивает продышанный на заледеневшем стекле «глазок».
«Люблю! Найду тебя!» — шевельнулись ее губы перед тем, как скрыться, растаять.
Пальцы его руки провалились в пустоту.
Он повернулся. Опустился на одно колено у лежавшего на снегу подола косматой шубы.
— Прибить бы тебя, неверу, — безразлично сказал Хозяин, глядя в сторону. — Стариковское слово ни во что держит… оно, ясно, порты в снегу марать легче, они не свои… На конь, телепень.
Ноги привычно вставали в стремена. Расправились черные крылья, оттолкнулись от снега копыта, клыкасто заржали чёрные жеребцы. Белый берег рухнул вниз и поплыл назад где-то внизу, и перевозчик в лодке, сорвав какой-то чешуей обшитую шапку, низко поклонился летящей в глубь бескрайнего Леса дружине…
Говорят, в непогожие ночи можно увидеть в иных местах Рязанской или Суздальской земли мчащихся по ветрам всадников на крылатых чёрных конях. Посвященные люди знают — это богатырь Коловрат со своею дружиной мчит куда-то по воле Владыки…
[233]
Примечания и комментарии
Рассказ о подвиге Евпатия Коловрата, дошедший до нас в составе «Повести о разорении Рязани Батыем», с давних пор вызывал у меня, скажем так, вопросы. Во-первых, удивляла реакция завоевателей на действия Коловрата: «…И стали татары, точно пьяные или безумные… Почудилось татарам, будто мёртвые встали». Отчего бы? Неужели бывалых головорезов, прошедших полмира, так уж напугала банальная партизанщина? Ведь они уже сталкивались с подобными методами ведения войны — и в Хорезме, где против них партизанил Джелаль-эд-Дин, сын Хорезмшаха Мухаммеда, и в Поволжье, где им пришлось столкнуться с не то половцем, не то булгарином Бачманом. Откуда же такой дикий страх и смятение, откуда мысли о восставших мертвецах?
Второе недоумение: «Когда мечи притуплялись, и брали они мечи татарские и секли ими». Как-то редко бывает, чтобы человек был крепче собственного стального клинка… Обычно это меч переживает человека — а то и не одно поколение. Это что ж, воины Коловрата были прочнее собственных мечей?
Третье. С воинами Коловрата расправились, расстреляв из камнеметных машин, «пороков». Почему? Зачем потребовались столь радикальные средства? И почему они оказались действенными — учитывая, что попасть из камнемета во что-то меньше крепостной башни очень непросто?
Нет, проще всего, конечно, на манер того, как сделал это Бушков в «России, которой не было», встать в гордую позу — мол, я умный, а все, особенно авторы источников, дураки, навыдумывали невесть что (даром что сам Бушков потешался в той же самой книге над коронной фразой иных историков «летописец ошибался»). Это проще всего. Гораздо интереснее допустить, что летописцы не были идиотами и читателей своих за таковых тоже не считали, и попытаться представить, что же там происходило в действительности, на лесной окраине Руси в страшную зиму Батыева нашествия.
А ведь и место и время действия очень непростые. Назову, читатель, несколько дат, причем предупреждаю заранее: они все взяты не из журналов воинствующих безбожников советских времен, а из церковных источников.
