— Тогда абстрагируйся от веры. Считай, что просто меняешь
угол зрения, допуская, что мир не всегда такой, каким кажется. Все великие
исторические открытия начинались с простой идеи, которая шла вразрез с
привычным мироощущением. Взять, к примеру, пресловутое утверждение, что Земля
круглая. Скольким гонениям оно подверглось, потому что у людей не укладывалось
в голове, как такое может быть: ведь вся вода из океанов выльется…
Гелиоцентризм считался ересью. Зашоренные умы всегда нападали на недоступное
пониманию. Всегда найдутся созидатели и разрушители. Вечное движение. Рано или
поздно созидатели обретают сторонников, количество сторонников достигает
критической массы, и Земля вдруг делается круглой, а Солнечная система —
гелиоцентрической. Меняется сознание, возникает новая реальность.
Лэнгдон рассеянно кивнул.
— О чем думаешь? У тебя какой-то вид загадочный.
— Не знаю. Почему-то вспомнилось, как выходил по ночам
на байдарке, вставал посреди озера под звездами и размышлял обо всяком таком…
Кэтрин ответила понимающей улыбкой.
— Наверное, каждому доводилось. Лежать на спине,
смотреть в звездное небо… раздвигать горизонты.
Она подняла глаза к потолку и попросила:
— Дай пиджак, пожалуйста.
— Зачем? — удивился Лэнгдон.
Кэтрин свернула его пиджак вдвое и уложила поперек балкона
как подушку.
— Ложись.
Лэнгдон улегся на спину, и Кэтрин пристроила его затылок на
свернутый пиджак. А потом сама примостилась рядом. И так, словно малые дети,
они прильнули друг к другу на узком балконе и устремили взгляды вверх, к
гигантской фреске Брумиди.
— Вот так… — прошептала Кэтрин. — Вспомни то
свое состояние… как в детстве, лежишь на спине в байдарке… смотришь на звезды…
открыт навстречу всему неведомому и удивительному.
Лэнгдон послушно попытался представить, хотя на самом деле
стоило ему поудобнее устроится на спине, как тут же накатила накопившаяся
усталость. Взгляд затуманился — и тут над головой возник знакомый образ, от
которого дремоту как рукой сняло.
«Не может быть…»
Странно, что он не заметил раньше: композицию «Апофеоза
Вашингтона» составляли два концентрических круга — одна окружность в другой.
«“Апофеоз” — это еще один циркумпункт?»
Интересно, сколько таких совпадений он сегодня упустил?
— Я должна сказать тебе кое-что важное, Роберт. Тут
есть один такой момент… наверное, самый ошеломляющий во всех моих
исследованиях.
«Как, еще не все?»
Кэтрин приподнялась на локте.
— Даю честное слово, если мы, люди, освоим эту
простейшую истину… мир изменится буквально в мгновение ока.
Лэнгдон весь обратился в слух.
— Однако сперва позволь напомнить тебе об излюбленных
масонских мантрах: «собрать разрозненное», создать «порядок из хаоса», достичь
«единения».
— Продолжай, — кивнул заинтригованный Лэнгдон.
Кэтрин улыбнулась.
— Нам удалось доказать научно, что сила человеческой
мысли возрастает в геометрической прогрессии пропорционально количеству умов,
разделяющих эту мысль.
Лэнгдон молчал, гадая, к чему клонит Кэтрин.
— Из этого следует вот что: ум хорошо, а два лучше,
причем лучше не в два раза, а во много больше. Множество умов, трудящихся над
общей мыслью, увеличивают ее воздействие — по экспоненте. А значит, усиливающим
эффектом обладают разного рода молитвенные группы, исцеляющие круги, пение
хором и всеобщее поклонение. «Универсальное сознание» — это не просто некая
умозрительная концепция в духе «нью-эйдж». Это самая что ни на есть научно
доказанная действительность… и, научившись ею управлять, мы сможем перевернуть
мир. Это и есть основополагающее открытие ноэтики. Более того, процесс единения
происходит прямо сейчас, буквально на наших глазах. Куда ни взгляни. Появляются
средства общения, о которых мы даже не мечтали: «Твиттер», «Гугл», «Википедия»
и остальные, — совместными усилиями создается пространство, объединяющее
умы. — Она рассмеялась. — Помяни мое слово, как только я опубликую
результаты своих исследований, у всех твиттерян в строке ответа на вопрос «Что
делаешь?» тут же появится: «читаю про ноэтику», и интерес к моей области науки
моментально возрастет в геометрической прогрессии.
Веки у Лэнгдона отяжелели.
— А знаешь, я до сих пор не научился посылать
твиттинги.
— Твиты, — смеясь, поправила Кэтрин.
— Что?
— Не важно. Закрой глаза. Я тебя разбужу, когда будет
пора.
За разговорами Лэнгдон совсем забыл и про ключ, выданный
Архитектором Капитолия, и про то, зачем они вообще поднимались на эту
верхотуру. Убаюканный новой волной дремоты, он смежил веки и погрузился в
сонную темноту, где ворочались мысли об «универсальном сознании», о «мировом
разуме» и «коллективной единичности Бога» у Платона, о «коллективном
бессознательном» Юнга… И вдруг профессора озарила простая и вместе с тем
поразительная догадка.
«Божественное сокрыто во Множестве, а не в Едином».
— Элохим, — вырвалось у Лэнгдона, и он распахнул
глаза, удивившись своему неожиданному открытию.
— Что? — Кэтрин все еще смотрела на него,
приподнявшись на локте.
— Элохим, — повторил Лэнгдон. — Так называют
Бога в Ветхом Завете. Это слово меня всегда занимало.
Кэтрин понимающе улыбнулась:
— Да, это ведь множественное число.
«Именно!»
Лэнгдон никогда не понимал, почему в первых главах Библии
Господь представлен во множественном числе. Элохим. В Книге Бытия всемогущий
Господь не был Един… он был Множеством.
— Бог многочислен, — прошептала Кэтрин, —
потому что многочисленны людские умы.
В голове у Лэнгдона пестрым хороводом крутились мысли — сны,
воспоминания, надежды, страхи, откровения — и уплывали под купол Ротонды. Когда
веки снова начали слипаться, профессор вдруг увидел перед собой латинскую
фразу, выписанную на фреске «Апофеоза».
«E pluribus unum».
«Из множества — один!» — успел прочитать Лэнгдон перед тем,
как провалиться в сон.
Эпилог
Роберт Лэнгдон постепенно очнулся от сна.
Сверху смотрели многочисленные лица. «Где я?»
