— Дошло до идиота, — сказала Марина.
— Но почему?
— Потому что социализм, — кратко объяснила
Марина.
— В Швеции тоже социализм! — бушевал Болт.
— Поздравь с этим шведскую королеву.
— Раньше мне платили не столько!
— Раньше ты был иностранец.
— А теперь!
— А теперь ты дерьмо.
— Почему я, не иностранец, а гражданин этой
страны, теперь дерьмо?!
— Потому что вся эта страна — дерьмо.
— Так уедем отсюда к черту!!! — заорал
вновьиспеченный гражданин, борясь с отрыжкой и газами в кишечнике.
— Ну наконец-то, — облегченно поздравила
Марина. — Теперь ты понял, что я заботилась только о тебе? Я-то и здесь могу
прожить, я здесь родилась и привыкла, а ты же вымрешь, ты же цивилизованный,
балда.
Англичанин заплакал над разбитым идеалом и
поклялся завтра же начать готовиться к отъезду.
Вот тут-то обнаружился хрен ему в глотку, чтоб
голова не болталась.
Потому что если каждый советский гражданин
начнет собираться в Англию, то кто останется здесь.
— Простите, а на каком основании вы хотите
эмигрировать в Англию?
— Что значит на ком основании? Я хочу там
жить!
— Одного желания мало. Есть закон, есть
законные основания. Воссоединение семей, скажем. Ваша семья здесь, вы советский
гражданин…
Эта сказка про белого бычка крутилась еще
несколько месяцев, пока до несчастного не дошло, что обратного пути в Англию
ему, советскому гражданину, больше нет.
Он стал рваться к английскому консулу, был
перехвачен милицией, отметелен в пикете и строго предупрежден.
Мышеловка захлопнулась крепко.
Когда до несчастной Марины дошло, что Англия
накрылась по милости этого беспробудного обалдуя навсегда, она, надо отдать ей
справедливость, сразу потеряла к нему всякий интерес. Она отобрала у него
получку, продала его золотые запонки и знакомой дорогой отправилась в кабак —
отвести душу.
Со злым весельем предалась она прежнему
ремеслу, наставляя англичанину рогов куда больше, чем могло уместиться на его
незадачливой голове. Домой она приходила отдыхать и переодеваться.
Доведенный до помешательства англичанин
поставил ей однажды синяк, каковой она предъявила в парткоме и профкоме
комбината вкупе с грамотной телегой, и англичанина разобрали на профсоюзном
собрании и осудили его моральный облик. Он был на грани шизофрении, не в силах
осознать происходящее.
— Посажу на два года, — холодно пригрозила
Марина, — а сама останусь в этой комнате.
Коллеги сжалились над бедным Болтом и как-то
после работы пригласили его с собой выпить.
Он выпил, и ему в самом деле полегчало,
безысходные проблемы смягчились в сознании и отошли в туманец на второй план,
жить все-таки можно было:
— Да что ты, нормально все, гляди: работа
есть? есть. Жилье есть? есть. Получка есть? есть. Жена гуляет? так откоммунизди
ее так, чтобы следов не оставалось — по животу, по почкам, понял? хочешь,
мужика наймем за бутылку, он ее так уделает, что закается гулять, сука! Да
заделай ей ребенка, пусть сидит нянчит. Да ничо, Болтяга, держи морду огурцом,
не ссы — прорвемся!
И англичанин, находя отрадное забвение
единственно в этом состоянии, спился с ужасающей скоростью. Он попал в
вытрезвитель раз, другой, его уволили с комбината, пристроили из жалости
вахтером, пил он и на вахте, и быстро научился у магазина сшибать двугривенные,
упирая на свое английское происхождение; он сделался достопримечательностью
Соснового Бора, любимым, как бывает в деревне любим добрый безвредный дурачок,
от которого жизнь как-то интереснее.
Марина продала мебель, оставив голые стены, и
решила, что раз Англия не выгорела, надо покорять как минимум Ленинград.
7. Ее университеты
Был такой анекдот:
Профессор филологии посетил публичный дом. И
вот после любви, отдыхая с девицей в кровати, он заговорил с ней об
единственном, что знал — о литературе. И тут девица проявляет такую
начитанность, такую эрудицию и полет мысли необыкновенный, что профессор в
изумлении восклицает: «Боже, девушка, что же вы здесь делаете? да вам надо… в
университет, на филфак!» На что девица, потупившись от смущения, с неловкой
укоризной возражает: «Ах, ну что вы, профессор, меня мама сюда-то еле
отпустила…»
Анекдот этот, на филфаке же рожденный, эдакое
саморекламно-циничное удальство, имеет не большее отношение к действительности,
чем женское общежитие лимитчиц — к публичному дому: то есть некоторое отношение
все-таки имеет, но довольно преувеличенное.
Как именно Марина поступила на филфак —
история умалчивает. Экзамены, говорят, это лотерея; почему ж обязательно
лотерея, есть и другие игры, менее известные и более азартные и прибыльные.
Мало ли срезалось при поступлении светил-медалистов, и мало ли поступало
удивительных серых дятлов, причем, что еще удивительнее — дятлов без связей.
Экзамены-то у них принимали в основном такие же дятлы, испытывавшие, вероятно,
родственные симпатии к собратьям по интеллектуальному увечью.
Филфак, как известно, не обременяет студента
начерталками, анатомиями и прочими сопроматами; трепологический факультет, где
более ценится расплывчато-общая культура и умение изящно рассуждать на
отвлеченные темы.
Ценится на нем, естественно, как и везде,
женская красота — «факультет невест», — но менее, чем на «мужских» факультетах,
— по причине именно недостатка мужчин и избытка барышень. Да и мужчина
филфаковский редко похож на мужчину: тощ, хил, очкаст, шандарахнут, либо же —
будущий загранпереводчик — прилизан, обтекаем и бескостен. Настоящий мужчина,
боец и пахарь, в том числе по женской части, среди филологов редкость.
Утром Марина ездила на занятия, балдея от
своего статуса и своей учености — студентка университета!!! — а вечером балдела
от красивой возвышенной бедности студенческого общежития: четыре койки впритык,
чаек с пряниками и мудрые хрестоматии.
