Зато суббота после стипендии гудела всеобщей
выпивкой и танцами до середины ночи, все площадки и закоулки были заняты
парочками, и каждое после этого воскресное утро комендантша Марья Ивановна
сволакивала вниз с площадки перед чердачной дверью неистребимый тюфяк, скорбно
голося: «Да когда ж прекратится наконец это блядство!..» На что встречный
студент постарше обязательно замечал: «Помилуйте, Марья Ивановна, имеет же
право студент на половую жизнь», чем неизменно приводил ее в совершеннейшее
неистовство.
Марина благополучно сдала первую сессию и с
некоторым даже недоверием убедилась, что не тупее многих других. А сдав,
несколько расправилась и осмелела: пора было предпринимать конкретные действия
по покорению Ленинграда. Пора было подниматься на следующий уровень, ибо жизнь
коротка, а молодость ведь еще короче.
Удобнее всего знакомиться на филфаке в
читалке, это всем известно. Можно и книгу спросить, и сигарету, и о
преподавателе, и все это крайне пристойно — естественно. В читалке Марина и
зачалила Витю Захарова, пятикурсника-англичанина и члена партии, которому
светила вполне заграничная карьера переводчика на приличном месте. А Вите пора
пришла жениться, а то несемейного за границу не отправят. Правда, жениться
рекомендуется на ленинградской прописке, но — бывают варианты…
Короче, Марина его профессионально захомутала,
обаяла, поманежила, и в вечер, когда сожительницы отбыли в концерт, культуры
питерской набираться, он пришел к ней в комнату в гости. Сначала они поговорили
о литературе, потом раскупорили винца, потом поставили музычку, потом зажгли
свечку и погасили лампу, потом поцеловались и Марина оттолкнулась, потом она
села на кровать, с ногами, а он пересел к ней, а потом они, как пишут в
протоколах, вступили в половую связь.
Именно тут раздался стук в дверь, дверь
распахнулась, щелкнул выключатель, яркий неуместный свет вытаращился на великое
таинство любви, и так что протокол здесь упомянут совсем не в качестве изыска
стиля. Потому что в комнату вдавилась в полном составе комиссия парткома и с
негодованием уставилась на голый зад члена партии пятикурсника Захарова.
Вот так возникает импотенция на базе
психического расстройства.
— Эт-то что такое?! — загремел прокурор —
председатель комиссии Шонька. Хавло Шоньки прямо как близнец походило на
захаровский зад — как формой и объемом, так и степенью выраженного интеллекта,
так что если нацепить на зад роговые очки, можно получить полное впечатление о
внешности доцента Шонина.
— И двери не закрыли, — со скрытой укоризной
сказал Алик Скуратов, кандидат с внешностью молодого Робинзона Крузо.
Налицо была та самая аморальность, с которой и
была призвана бороться парткомиссия в своих общежитских рейдах.
— Вы нескромны, — хладнокровно возразила
Марина, спихнув с себя коммуниста Захарова и натянув простыню. — Мы
совершеннолетние, и я у себя дома.
Шонька раздулся до размеров стратостата
«СССР-1». И взмыл в предназначенную ему идеологическую стратосферу.
— Иконы на стенах! — завопил он, тыча
сосисочным пальцем.
Скуратов покраснел. Иконой была огоньковская
репродукция «Сикстинской Мадонны».
— Это Рафаэль, — высокомерно объяснила
образованная студентка Марина.
— А это, видимо, Рембрандт! — орал Шонька,
указывая на путающегося ногами в рукавах рубашки Захарова. — Снять! — приказал
он.
Захаров посмотрел на него готовно и
затравленно и снял рубашку с ног обратно.
— Да не это! это надеть! со стенки снять!
В коридоре перед дверью выросла небольшая
интересующаяся толпа. Через эту толпу тихо проталкивались сожительницы,
вернувшиеся с концерта.
— Тьфу, — сказала Марина. — Вот и вся
демографическая ситуация. Вас, должно быть, папа с мамой сделали рубанком из
полена. Толстое же им попалось полено, — не удержавшись, добавила она.
Комиссия перехрюкнулась. Шонька посинел.
Марина попросила всех выйти вон и дать ей одеться.
— Произведения искусства не снимем, — заявили
подруги. — Стыдно не знать, что это такое.
— Все будете лишены общежития! — трясся Шонька
мелким студнем.
Когда стих шум великой битвы и комиссия
удалилась готовить кары, подруги заварили чаек и посочувствовали Марине с
некоторой неприязнью девушек порядочных к девушке непорядочной:
— Как ты двери-то не закрыла?
— О любви надо думать, а не о замках, — гордо
сказала Марина.
— А чего теперь-то вздыхаешь?
— Кончить не дали, — пожаловалась она.
Прелюбодеев выселили из общежития, на месяц
лишили стипендии и «строго предупредили» за поведение, порочащее звание
«советского студента».
— Готова дать подписку об отказе от женского
образа жизни вплоть до победы мировой революции, — на голубом глазу заявила
Марина.
Подпортивший свой «облико морале» Захаров был
потерян безвозвратно. Как незнаком с ней держался.
8. Джорджи
Через месяц Марина стала самой знаменитой
девушкой на филфаке. В отраженном блеске мировой знаменитости ослепительно
вспыхнула ее грешная звезда.
Знаменитость пела сладко и пылко и звалась
Джорджи Марьяновичем. Юные ленинградки ломились на его концерты, теряя туфли и
пуговицы, и в душных огромных залах внимали чарам волшебника до оргазма.
Марина пошла на бастион грудью. Она не метала
свой букет на сцену, как противотанковую гранату, — она лично пробилась сквозь
строй соперниц, взошла наверх и преподнесла цветы со светским поклоном. Ловя
поцелуй в щечку, в последний миг подставила губы и наградила вспотевшего после
выступления Марьяновича таким засосом, что на минуту он забыл все ноты.
— Как жаль, что у меня завтра рано лекции в
университете, — строго сказала она и сделала движение уйти.
— Вы шекспировский герой, — добавила она,
разворачиваясь грудью в наивыгоднейшем ракурсе.
Марьянович примерно знал, кто такой Шекспир.
Это было несколько выше уровня его интеллигентности.
Его переводчицей была пятикурсница с филфака.
Марина навела с ней контакт и в благодарность сперла интуристовскую бирку,
дающую свободный проход в гостиницы. Направляясь спать в свой номер
«Европейской», Марьянович наткнулся в коридоре на Марину, читающую толстенный
том.
— Меня интересует крайне высокий литературный
уровень текстов ваших песен, — сказала она.
