Увидел вывеску «Ресторант» — вот и остограмимся!
Народу нет, помещение маленькое: клетчатые скатерки, настольные лампы —
скромный такое ресторанчик; гадюшник, а чистенько. То, что надо. Сел и сказал
гарсону: «Коньяк». Гарсон принес рюмку. Он сглотнул рюмку, придержал гарсона за
рукав и изобразил пальцами, что он подразумевает под словом «коньяк». Гарсон
сказал: «Ви, мсье», и принес двойной коньяк. Он сглотнул двойной —
шестьдесят-то граммов! лягушатники! — придержал гарсона за рукав, и стал
втолковывать этому недоумку, что имел в виду бутылку, черт возьми! Что он — за
рюмкой из эдакой дали приперся? И что-нибудь закусить.
Гарсон склонил птичью голову и начал чирикать.
Наш борец раздраженно нарисовал на меню бутылку и ткнул вразумительный рисунок
ему в лицо, пристукнув по середине стола: чтоб, мол, вот такая была здесь!
Гарсон сделал уважительное лицо и притаранил
бокастый темный пузырь, весь в паутине. Наш понял, что залетел в паршивого
пошиба забегаловку, где норовят сбыть чужаку завалящий хлам, неликвиды. Зараза!
Хрен с ним… Обтер пузырь салфеткой, сунул ее грубо гарсону — твоя вообще-то
работа! Гарсон благоговейно распечатал, повертел перед борцом на тарелочке
вынутую пробку с буквами, и налил в большой бокал на самое донышко. Наш с
улыбкой наложил свою лапу на его ручку и долил доверху. Гарсон выпучился и
пискнул. Эх! Наш шарахнул, крякнул, понюхал скатерть и пощелкал пальцами — неси
жрать. Гарсон дернул кадыком и показал меню — что, мол, прикажете? Тот —
пальцем в гущу строчек: раз, два и три — это неси! Однова гуляем! И получил под
нос яства: спаржу, устрицы и лягушачьи лапки.
Отодвинул он эту дрянь, пригорюнился, и стал
думать, как по-французски «мясо». Мясо он не вспомнил, и стал вспоминать
«хлеб». А за соседним столиком изящная дама кушает что-то вроде мясной
подливки. Пахнет ничего, съедобно. Наш тычет в направлении этой подливки и
растопыривает четыре пальца — неси, значит, четыре порции, как-нибудь
подхарчимся.
И начал он пировать по-французски: выпьет —
закусит — посмотрит по сторонам. Сейчас еще захмелимся — и пойдем пошарим, где
тут девчонки есть.
А дама поглядывает на него, и вроде даже
мельком улыбается. А ничего, в общем, дама. Одета простовато, но смотрится
ничего. И не старуха еще, лет так на вид тридцати пяти, в самом соку. Еще драть
да драть такую даму. А чего она одна, спрашивается, в кабаке сидит? И винище
трескает!
Неплохо бы с дамой и заговорить, но кроме слов
«пардон, мадам» ничего абсолютно же в голове не пляшет. И он ей ласково
улыбается. А она ему, после третьей кажется, начинает глазки строить.
А коньяк оказывается весьма забористым. Еще бы
не забористый, он столетней выдержки. И наш начинает пальцами по столу
показывать, что, значит, хорошо бы потом прогуляться вместе. Все будет
благородно, не сомневайтесь. А дама посмеивается. Это выглядит она на тридцать
пять, а на самом деле там сидит хороший полтинник. А наш парняга похож на
Жерара Депардье, только лицом куда свежей и проще, и корпусом стройнее; и
смотрится он на фоне парижских заморышей и вырожденцев очень даже и очень
ничего. Настоящим мужчиной смотрится.
Он как-то пытается придать лицу французское
выражение и залучить даму за свой столик. Дама поперхивается своей подливкой и
двигает подбородком — фасон блюдет. Он хочет истолковать этот жест в свою
пользу как приглашение, сгребает свое добро и переселяется к ней: наливает ей
полфужера коньячку для знакомства. Дама хохочет и спрашивает, судя по
интонациям, а есть ли у него деньги. Порядок; не волнуйся — не обманем, за ужин
плачу я. И, зная культурное обращение и галантность, целует даме ручку. Похоже,
договорились.
Гарсон подает счет, борец разбирает цифру, и у
него делается лицо, будто задавил его противник тяжелой весовой категории:
багровое и неживое. Просто его дубиной по темени оглоушили. О существовании
таких цен в природе его не извещали даже университетские профессора.
Ресторанчик из недешевых оказался — столетним-то коньячком на Елисейских полях
поужинать.
Он пересчитывает свою ничтожную наличность:
срочно линять надо, пока полицию не вызвали. Дама делает успокаивающее движение
и вынимает из сумочки кошелек. Ат-лично! Это гусары денег не берут, а мы
служили в других войсках: хочешь мужика — так поставь ему выпить, нормально;
хоть и француженка, но с пониманием баба оказалась.
Она сажает его в шикарный белый ситроен — ни
хрена себе! вот это заклеил! — и он прихватывает ее за ляжки прямо тут же. Она
смеется, бьет его по рукам и везет. И привозит к себе.
Квартира — обалденная… Ковры мохнатые по
щиколотку, лампочки и столики во всех местах напиханы, бар забит пестрым
суперпойлом — это он удачно зашел. Нет, в Париже хорошо.
Он валит даму на белый бархатный
диван-аэродром, а дама смеется и толкает его в ванную. Хрен ли он не видел в
этой ванной, он еще вполне чистый, тем более не после тренировки, не потел. Он
ей объясняет, что сначала — в койку, а потом можно и в ванну, конечно, спинки
друг дружке тереть и в кораблики играть, хорошее дело. И в конце концов они
доволакиваются до спальни с гигантской кроватью. Он интересуется только
предварительно выяснить, когда муж вернется; но она в упор не понимает. А ясно,
что жена капиталиста, откуда ж еще такая роскошь. Ладно — тем хуже для него:
получит по шее классовый враг; гарсон в кабаке в случае чего свидетель, что она
сама его завлекла, пользуясь его незнанием парижских обычаев.
Она предстает в прозрачном пеньюаре до пупка,
благоухая шанелью. И он ей показывает, как в нашей деревне кобыл объезжают,
почем фунт сладкого и сколько в рубле алтын. И она приходит в совершеннейший
экстаз, потому что такого она в своей блеклой французской жизни не встречала.
Здоровьишко у французов не то. Кураж не тот. Он же профессиональный спортсмен,
он деревенский здоровый парень, вырождение наций его не коснулось: он привык и
не с такими партнерами на ковре возиться. А тут удовольствие! Дама стонет,
рыдает, умирает, верещит на пол-Франции, смотрит на него расширенными глазами;
и в свою очередь преподносит такие изыски, что у него дыхалка обрывается,
потому что таким приемам никакие тренеры по борьбе, даже заслуженные и
экс-чемпионы Союза, обучить, конечно, не могут. А если бы могли, то сменили бы
специальность — на более приятную и легкую: и заколачивали бешеные деньги!..
Наутро она лепечет, что если сейчас не поспит,
то умрет, а это будет досадно — ей только понравилось жить. А он решает, что
парижская программа удачно выполнена, чего еще, и тоже обрубается, как убитый.
А вечером она везет его ужинать, и уж тут он жрет мяса от пуза, вот только
когда она заказывает гигантского рака, он никак не может втолковать, что раки
требуют пива.
Он является в кампус через двое суток, и
земляки его встречают в ужасе, как привидение. А председатель закатывает
истерику, кричит о трибунале и вендиспансере и запрещает отныне покидать
территорию!
