Секретарь партбюро указал на это кафедре:
правильно партия отбирает специалистов, и способности у них, как показывает
практика, прекрасные. Так что — плоховато учите, товарищи, плоховато. И в людях
разбираться не умеете. Надо бы поставить вопрос на ученом совете: о
неправильной методике преподавания языков на романской кафедре.
В результате этого обалдуя, с его безупречным
парижским выговором, верного члена партии и спортсмена, стажировавшегося год в
Сорбонне, и столь успешно, что за него просил аж МИД Франции, после окончания
оставили на кафедре в аспирантуре. И написали за него кандидатскую, и
попробовали бы не зачесть ее защиту!
Так что теперь он в Ленинградском институте
текстильной и легкой промышленности имени Кирова, «тряпочке», как ее называют,
заведует кафедрой иностранных языков. И с нежностью вспоминает Париж: главное,
говорит, хлопцы, в филологии — это хорошая физическая подготовка. Так что не
рассчитывайте сильно на все эти учебники.
Самое смешное, что читать и писать
по-французски он так и не научился. Дитя Больших Бульваров, гамен.
Пан профессор.
Океан
Как начинал другую повесть, о другом герое,
другой ленинградский писатель, некогда гусар Империалистической войны и поэт:
«Это был маленький еврейский мальчик». Да… Ну так мы о другом мальчике. Он жил
в Ленинграде, чисто мыл шею и ходил со скрипочкой в музыкальную школу. Его,
естественно, били; и он мечтал вырасти большой и дать всем сдачи.
Потом была Блокада, и мальчик едва жив
остался, голодный и дохленький. Ладно дядя не забывал. А дядей его был
военно-морской журналист и известный флотский драматург Александр Штейн. Он им
помогал, поддерживал, и идеалом мальчика стал военный моряк. Дядя приезжал с
друзьями, в черных шинелях, в блестящих фуражках, с умопомрачительными вкусными
вещами из флотского пайка — люди высшего мира! Мальчику завидовали во дворе,
временно переставали бить, а наоборот — спрашивали: верно ли это его родной
дядя. Такое родство его необычайно возвышало в глазах самых страшных хулиганов:
морские офицеры, орденоносцы, фронтовики — герои!
Естественно, флотский офицер выглядел в его
глазах венцом эволюции. Он понял свое призвание и начал готовиться к
военно-морской карьере. Принялся читать книжки про корабли и сражения, делать
по утрам зарядку, и летом учился плавать на Неве. Последнее, правда, ему плохо
удавалось по причине крайней хилости интеллигентского организма. Согласитесь
сами — а интересно представить себе еврейского скрипача в качестве бравого
военно-морского командира.
Дядя сажал его на колено, угощал сгущенкой и
пайковым шоколадом, и спрашивал:
— Ну, вырастешь — кем будешь?
И мальчик, жуя шоколад и восторженно глядя на
ордена, исправно отвечал:
— Военным моряком!
Что приводило в восторг дядиных сослуживцев и
являлось поводом налить еще по одной.
И, кончив школу и отпиликав на выпускном балу,
он решительно зашвырнул на шкаф проклятую скрипочку и объявил, что поступает в
военно-морское училище. В доме наступил ужас и большой бенц. Но мальчик проявил
библейское упрямство, и все доводы о неинтеллигентности военной профессии от
него отскакивали, как ноты от полена. Родители дали телефонный сеанс дяде: это
он заморочил голову мальчику своими жлобами в черных шинелях!.. Но дядя за годы
сотрудничества с флотом проникся военно-морским духом: загрохотал, одобрил,
успокоил, и сказал, что все прекрасно, там из их хилого сына сделают настоящего
мужчину, пусть выпьют валерьянки и радуются! а на скрипочке он сможет играть во
флотской самодеятельности, чего ж лучше!
Ну, в первое училище Союза — имени Фрунзе,
бывший Императорский морской кадетский корпус, ему не светило: там готовили
чистокровных командиров, строевиков-судоводов, флотскую аристократию, и еврею
там ловить было нечего. Тем более на дворе стоял пятидесятый год — не климат
пятой графе. Имени Дзержинского тоже не шибко подходило — блеску много. Но
Высшее военно-морское радиотехническое имени Попова (изобретшего в девятьсот
пятом году то радио, по которому в девятьсот четвертом броненосцы в Цусиме
переговаривались) тоже было ничем не хуже. Это черное сукно формы, это золото
шевронов, эти тельники в вырезе голландок — дивное училище. Тем более что радио
— это нечто вполне научное и интеллектуальное, тут мало кулаком и глоткой
брать, еще и головой соображать надо: и мальчик решил, что это — самое для него
подходящее, прекрасное военно-морское училище.
Он подал документы, и их у него в приемной
комиссии неохотно взяли, с непониманием и жалостью глядя, и переспрашивали,
туда ли он пришел? И ласково советовали поступать в Институт связи или в
Университет, или в крайнем случае играть на своей скрипочке в консерватории. И
вообще интересовались, кто это у них в роду был моряком, а если да, то в каких
именно морях плавал: с чего это мальчику пришла в голову такая странная, знаете
ли, мысль?..
Но мальчик убежденно объяснял, что он с
детства готовил себя к морской карьере, отличный гимнаст, замечательно плавает,
и они зря сомневаются. А дядя его — морской офицер и любимец флота, журналист и
драматург Александр Штейн.
При этом известии комиссия переглянулась
сочувственно, и морского племянника направили сдавать экзамены.
Ну — вот такой был юный еврейский романтик
моря, которому дядя, совершающий морские геройства в своем уютном книжном
кабинете за письменным столом, загадил мозги. Мальчик читал Киплинга: «Былые
походы, простреленный флаг, и сам я — отважный и юный!» Он уже стоял на
мостике, корабль пенил море, пушки громили огнем врага, и белокурая невеста на
берегу заламывала тонкие руки.
Он благополучно сдал экзамены и был вселен в
казарму.
Совсем не о казарме мечтал он, когда его в
детстве били. Настала суровая проза флотских будней. Романтику в ней не удалось
бы найти и саперу с миноискателем и собакой, только флотскому
любимцу-журналисту. Дрючили курсачей в хвост и в гриву, царил культ грубой
физической силы, по ночам его за разные интеллигентские упущения гоняли драить
гальюн, и до прискорбного не наблюдалось военно-морского благородства и
подвигов.
Но он вздыхал, сжимал зубы, крепился, говорил
себе и окружающим, что адмирал Нельсон тоже был хилого сложения и здоровья и не
переносил качки, вечно командовал с брезентовым ведерком на мостике; его
выслушивали с интересом, а потом давали по шее и гнали драить палубу шваброй —
чтоб понял службу и много о себе не воображал. Это тебе не на скрипочке играть.
