Это было время, когда офицер мог быть уволен
из кадров по статье за морально-бытовое разложение. И не желавшие служить это
использовали — умело и демонстративно разлагались. Они пили и куролесили, пока
их не выгоняли, и тогда, с облегчением сняв погоны, устраивались на гражданке.
Существовала даже целая лейтенантская наука, как уволиться из армии. Целая
система приемов и уловок. Типа: лейтенант с опозданием прибывает утром прямо к
полковому разводу на двух такси: первое с ходу тормозит прямо у ног командира
перед строем, и оттуда торжественно выходит пьяный расстегнутый лейтенант, а из
второго шофер бережно выносит его фуражку и надевает лейтенанту на голову; шик
состоит в том, чтобы начать движение отдания чести еще при пустой голове,
закончить же прикладыванием ладони уже к козырьку.
И Штейн куролесил как мог. Но перебороть
интеллигентность натуры он все-таки не мог, и куролесил как-то неубедительно.
Тоже пробовал пить, но мешало субтильное сложение и оставшийся слабым после
блокады желудок, и банку он не держал. Пробовал выходить на развод в носках,
отдавая честь адмиралу на стенке ботинком. Выпадал во время инспекции за борт.
Вверенная ему радиослужба на учениях ловила то шведский сухогруз на горизонте,
по которому, к счастью, промахивались, то вражьи голоса, которые каким-то
удивительным образом усиливаются по корабельной трансляции, так что все в ужасе
представляют себе поражение в неожиданно начавшейся Третьей Мировой войне и уже
захваченный врагом Кремль… Другого бы уже под барабанный треск расстреляли.
Но ему не везло. Как-то к нему относились
снисходительно. Он обрел репутацию вот такого поэта, интеллигента, человека
тонкой душевной организации и романтика — безвредного, то есть, дурачка,
потешающего моряков в их трудной службе. Офицеры, в скуке гарнизонной жизни,
его обожали — кроме непосредственного начальства, которое увлеклось своего рода
спортом: кто быстрее спихнет его со своего корабля. Щегольством было спихнуть
его недругу.
Пробовали сплавить его с командой на полгода
на Целину, и потом еще полгода вылавливали по степям его дезертиров. Если
отправляли на берег перебирать с матросиками лук или картошку, матросики
неукоснительно загоняли овощ налево и, перепившись, дрались с комендантским
патрулем. На него можно было твердо рассчитывать — что все будет именно не так,
как надо.
Тем временем, заметьте, проходит то самое
хрущевское сокращение миллион двести. Офицеров увольняют с флота, они плачут и
молят оставить, потому что любят море и жизни на гражданке не представляют, — а
лейтенант Штейн плачет и молит, что не любит море и хочет на гражданку, и
продолжает служить. Такова особенная военная мудрость. Все наизусть знают, что
драматург Штейн, личный друг главных адмиралов, его родной дядя и протежирует
племяннику, и предпочитают не встревать в родственные отношения. Вдруг дядя
куда стукнет, лапа неслабая; себе дешевле помогать расти молодому офицеру.
И Штейн вырастает до старшего лейтенанта. Этот
праздник он отметил пропиванием месячного жалованья и безысходным рыданием.
Офицер рыдает, а служба идет. И он постепенно
приспосабливается. У евреев вообще повышенная приспособляемость. Он ведет в
Доме офицеров флотское ЛИТО. Ездит на совещания флотских корреспондентов.
Посылает в издательство сборник стихов. И подходит время, и ему присваивают капитан-лейтенанта.
Жизнь кончена… Тянуть лямку еще пять лет… зато
потом он выйдет с этим званием в отставку — и вот тогда, на закате зрелости,
начнется вторая, она же настоящая, жизнь. И все будет еще хорошо. Он считает
календарь…
А проверяющий кадровик, между делом:
— Как там у тебя этот чудик, ну, поэт,
племянник Штейна? служит? жив?
— Ничего, товарищ адмирал. Конечно, не моряк…
но старается.
— Ну хорошо. Дядя высоко вхож… ты не очень, в
общем… понимаешь. Я б его, конечно, сам удавил… но ты не зажимай там особо.
Срок очередного звания когда? представь, представь…
Штейн уже сговорил себе работку на берегу, уже
купил ящик коньяку для отвальной, и тут ему сообщают радостную новость:
— Ну… ставь!.. Причитается с тебя.
— Да уж! — счастливо соглашается он.
— Представили на капитана третьего ранга.
Слыхал?
— Кого, — говорит, — представили? Куда?..
— Тебя! Иди — покупай погоны с двумя просветами.
Штейн оседает на пол, потом встает и идет в
гарнизонный магазин покупать веревку. Господи, не по вине кара. Это означает
ждать отставки еще пять лет! Этого он не вынесет.
Сказано — сделано. Вместо хождения на службу
он садится вплотную к праздничному ящику коньяка и неделю справляет по себе
поминки. А выпив ящик, последнюю бутылку сует в карман, садится в поезд и едет
в Москву. К дяде. Плюнув на гордость, он решает обратиться за помощью к
великому драматургу и каперангу в отставке своему дяде в третий и последний раз
в жизни.
И он вваливается в дядину шикарную квартиру на
Кутузовском. И дядя встречает явление племянника-обалдуя с неудовольствием.
Потому что такой родственник-недотепа несколько марает его моряцкую репутацию.
Помогал ему, помогал, а все без толку…
Племянник снимает шинель, трет лапкой трещащий
лоб, получает добрый шлепок по загривку и добрую чарку на опохмел:
— Ну… как служба идет? Чем порадуешь? Пора и очередное
звание получать.
При слове «звание» племянник искажается
обликом, приземляется мимо стула, плачет и говорит:
— Дядя! Ты же знаешь, что я, в общем, не
офицер. Я по натуре сугубо штатский человек. Я учился играть на скрипке и
окончил музыкальную школу. Я поэт. Я пишу стихи. У меня даже книжку хотели в
издательстве принять…
— Что же — скрипка! — гремит дядя, человек
крупный и удачливый, без сантиментов; набрался душевной грубости у адмиралов. —
Римский-Корсаков тоже был композитор, а какой морской офицер был!
— Дядя, — говорит Штейн. — Я не Римский, а ты
не Корсаков. Ему хорошо, он бронзовый памятник. А моих сил больше нет. Если мне
дадут капитана третьего ранга, я застрелюсь.
— Странное отношение к карьере, — не
соглашается дядя. — А чего ж ты хотел — сразу прыгнуть в адмиралы? Послужи
сначала.
— Не буду служить! — буйствует племянник. —
Это ты во всем виноват!
— Ах ты щенок! — говорит дядя, каперанг в
отставке и великий военно-морской драматург. — Да если бы не я, ты бы вообще в
училище не поступил…
— Да, — вопит племянник, — и был бы счастлив!
Это ты — «кем ты хочешь быть! кем ты хочешь быть!» — погубил мою жизнь!..
