2. Партизан
В сорок втором году Толику Тарасюку было
десять лет. Отец его сгинул на фронте, а мать погибла в заложниках. Мальчонка
прибился к партизанскому отряду. В белорусских лесах было много таких отрядов:
треть бойцов, а остальные — семьи из сожженных деревень.
Мальчишки любят воевать. А солдаты, любя их,
ценят их отчаянную лихость. Этот же, маленький и тихий, был просто прирожденным
бойцом: рука тверже упора, и глаз как по линейке. И полное отсутствие нервов.
Из винтовки за сто метров пулей гвозди забивал.
Использовали иногда пацанов для связи и
разведки. Но талант Тарасюка котировался выше. И ему нашли особое место в
боевом расписании.
Сейчас плохо представляют себе жестокости той
войны. Если немцы расстреливали, вешали и сжигали в домах, то партизаны захваченных
пленных, например, обливали на морозе водой и ставили ледяные фигуры с
протянутой рукой в качестве указателей на дорогах, а в рот всовывались
отрезанные части, и табличка на груди поясняла: «Фриц любит яйца».
Основным партизанским занятием было грабить
склады: продовольствие, амуниция, оружие — сочетание самоснабжения с уроном
врагу. Еще полагалось взрывать железные дороги и мосты. Все это охранялось. А
приступить к делу возможно только без шума. Поэтому умение снимать часовых
особенно ценилось.
Полосы отчуждения перед немецкими объектами
были наголо очищены от леса, и подобраться незаметно практически исключалось. А
близко часовые не подпускали никого ни под каким предлогом.
И вот брел откуда-то маленький плачущий
мальчишка, кутаясь от холода в большой не по росту ватник. Завидев часового, он
жалобно просил: «Брот, камарад, брот!..» и показывал золотые карманные часы —
отдает, значит, за кусок хлеба. Часовому делалось жалко замерзшего голодного
ребенка… и, похоже, часы были дорогие. Он оглядывался, чтоб не было начальства,
подпускал мальчика подойти, и брал часы рассмотреть. Мальчик, качаясь от
слабости, на миг прислонялся к нему и через карман ватника стрелял в упор из
маленького дамского браунинга.
Приглушенный одеждой хлопок был почти неслышен.
Пистолетик был маломощной игрушкой. Крохотную никелированную пульку требовалось
загнать точно в центр солнечного сплетения. Поднимать руку до сердца — долго и
мешкотно, немец мог успеть среагировать.
Часовой оседал, убитый наповал. Надо было
придержать его каску и автомат, чтоб не брякнул металл при падении.
И этот десятилетний (через год войны — уже
одиннадцатилетний) мальчик снял таким образом двадцать восемь часовых. Не у
всякого орденоносца-снайпера на передовой был такой счет.
Лишь раз рука его дрогнула. Немец был
немолодой, очкастый, из тыловых охранных частей. Не снимая правой руки с ремня
карабина за плечом, левой он отвел часы и вытащил из кармана шинели завернутый
в вощаную бумажку кусок шоколада. На левой руке не было мизинца. Мальчик
невольно задержал взгляд на этой беспалой руке с шоколадом, и выстрел, кажется,
пришелся не совсем точно. Глаза немца, вместо того чтобы сделаться неживыми,
закрылись, он сложился и упал. Но лежал без движения, а партизаны из укрытия
уже подбегали беззвучно, и сознаться в своем сомнении, править контрольным
выстрелом мальчишке было стыдно, мешало бойцовское самолюбие профессионала:
нечистая работа.
В сорок четвертом — Десять Сталинских Ударов!
— Советская Армия освободила Белоруссию; при расформировании отряда командир
представил его к ордену Красного Знамени. Но наверху сочли, что это — жирно
пацану будет, и ограничились медалью «За Боевые Заслуги».
С этой медалью он пришел в детский дом, чтобы
после трехлетнего перерыва пойти в школу, в третий класс.
3. Курсант
Он навсегда привык чувствовать себя совершенно
раскованно в любой аудитории — равный среди первых, партизан, а не тыловая
крыса. Учиться хуже кого бы то ни было не позволяла гордость, детский мозг
наверстывал упущенное: после семилетки он окончил десять классов.
Военрук же в нем просто души не чаял и прочил
в отличники военного училища: прямая дорога!
Он ступил на прямую дорогу — пробыл в военном
училище неделю, нюхнул казармы, побегал в кирзачах на зарядку, собрал свой
чемоданчик и известил начальство, что эта бодяга — не для него. Воевать — это
да, с радостью, пострелять — всегда пожалуйста. А уставы пусть зубрят и строем
в сортир маршируют те, кто пороха не нюхал. Ему не нравится.
— А что тебе нравится? — спросил бравый полковник,
с сожалением листая его личное дело.
— Стрелять, — откровенно сказал Тарасюк.
— В кого ж ты нацелился сейчас, в мирное
время, стрелять?
— Ну… нашлось бы. Мне вообще оружие нравится.
— Так может, тебе надо учиться на инженера и
идти работать на оружейный завод? Так, что ли?
— Оно мне нравится не в смысле быть оружейным
мастером… еще не хватало! я бойцом был, а не ремонтником. Вообще нравится… дело
с ним иметь.
— И как же ты хочешь иметь с ним дело?
— Вы стрелять умеете?
Задетый фронтовик-полковник повел зарвавшегося
молокососа в тир, довольный случаю. И там из своего вальтера в генеральском
хромированном исполнении (трофейные пистолеты у офицеров еще не изъяли)
исправно выбил 29.
— Хорошие у немцев машинки, — заметил
воспитуемый курсант. — Но для дела я предпочитал чешскую «Шкоду» — в руке
удобнее, и скорость у него выше: через пряжку ремня навылет бил! Пуля стекло
проходит — даже трещинок нет, ровная такая дырочка. — Он принял поданный
рукоятью вперед, по правилам хорошего тона, вальтер, и оставшиеся в обойме пять
пуль посадил одна в другую.
— Ну ты бля ничо, — сказал полковник.
— У американского кольта-32 скорость самая
высокая, — продолжал Тарасюк. — Что входное отверстие, что выходное. Через
бумагу стреляешь — лист не шелохнется, кружочек как вырезан. Хотя король
точности и боя, конечно, маузер, но стволина такая, и магазин, — громоздок
слишком.
— Подкованный курсант, — признал полковник. —
Все, или еще что имеешь доложить?
Поощренный Тарасюк вольно расстегнул
воротничок гимнастерки.
— Вот это, к примеру, не нож, — охотно вел он
лекцию, ткнув пальцем в штык-нож, болтающийся на поясе сержанта-дежурного.
— Разрешите обратиться, товарищ полковник? —
сказал сержант. — Дайте мне молодого для уборки помещения — к подъему верну как
шелкового! умный…
