Педантичный немец получает в Ленсправке адрес
и телефон, звонит Тарасюку и едет в гости. Герр Тарасюк, говорит, какая
жалость, что вы не присутствовали. А у герра Тарасюка руки в мозолях и
царапинах и перегар изо рта. И, отчаянно поливая советскую власть, он
гостеприимно предлагает: не угодно ли выпить водки под грибной суп, дивное
сочетание, рекомендую.
Они обедают, и Тарасюк замечает, что на левой
руке у немца нет мизинца. Он бестактно наводит разговор на войну. А немец
старенький, в очочках, и, подобно многим из его поколения, страдает комплексом
вины перед Россией за ту войну. Он ежится и предлагает тост за мир между
народами: он любит Россию, хоть его здесь чуть не убили.
Короче, ясно: это оказывается тот самый немец!
Недостреленный.
Тут комплекс вины возникает в Тарасюке, и
сублимируется в комплекс любви. Он бежит за второй бутылкой по ночному времени
на стоянку такси, и всю ночь исповедуется блюющему немцу. Утром они
опохмеляются, поют белорусские и рейнские народные песни, и немец убеждает его
переехать в Германию: он гарантирует все условия для работы!
Тарасюк обрисовывает политическую ситуацию:
пока Романов в Смольном — гнить Тарасюку на овощебазе.
Немец ободряет: он пойдет к германскому
консулу, тот лично обратится к товарищу Романову, и ради дружественных
отношений между двумя государствами Тарасюка немедленно выпустят в Германию.
Профессиональное немецкое заболевание — гипертрофия здравого смысла.
— Забыл сорок пятый год? — спрашивает Тарасюк.
— Высунусь высоко — меня просто посадят.
— Майн Готт! За что вас можно посадить?
— Боже мой! За все. Распитие спиртных
напитков, хранение холодного оружия, общение с иностранцами.
И все равно немец обиделся, что Тарасюк не
проводил его ни в гостиницу, ни в аэропорт. Из чего можно заключить, что
Тарасюк в грузчиках резко поумнел, в отличие от немца, который грузчиком
никогда не работал.
…Через месяц в тарасюковскую дверь позвонил немцев
докторант, приехавший в Ленинград с тургруппой. Не доверяя почте, он лично
привез письмо из Иерусалима от якобы тарасюкова родного брата, потерявшегося в
оккупации, и вызов на постоянное местожительство на историческую родину
Израиль. Немец оказался обязательным и настойчивым человеком. А во Франкфурте
мощная еврейская община, он подключил ее к благородному делу, не посвящая в
подробности.
12. Еврей
Это даже удивительно, сколь многие и
разнообразные явления ленинградской жизни пересекались с еврейским вопросом.
Поистине камень преткновения. Куда ни плюнь — обязательно это как-то связано с
евреями. Россия при разумном подходе могла бы извлечь из этого гигантскую,
наверно, выгоду. Но традиция торговли сырьем возобладала — одного еврея просто
меняли на три мешка канадской пшеницы: такова была международная увязка
эмиграционной квоты с объемом продовольственных поставок. Как всегда, мир
капитала наживался в неравных сделках с родиной социализма, не тем она будь
помянута.
К вызову прилагалась устная инструкция.
Тарасюк поразмыслил, взял бутылку, ввалился к приятелю и коллеге
историку-скандинависту Арону Яковлевичу Гуревичу и между третьей и четвертой
спросил между прочим, как стать евреем. Гуревич сильно удивился. Он знал
абсолютно все про викингов, но про евреев знал только то, что лучше им не быть.
Он посоветовал Тарасюку обратиться в синагогу; если только она работает,
добавил он в сомнении.
Тарасюк постеснялся идти в синагогу, уж больно
неприличное слово, и пошел выпить кофе в Сайгон. В Сайгоне он немедленно увидел
еврея замечательно характерной внешности — рыжего, горбоносого, с одесскими
интонациями. Это был Натан Федоровский, один из многих завсегдатаев знаменитого
кафетерия, нищий собиратель картин нищих ленинградских художников, а ныне —
известный и богатый берлинский галерейщик.
Тарасюк перебрался за столик Федоровского и,
краснея и запинаясь, попросил ему помочь. Рыжий Федоровский оценил деликатность
просителя и незамедлительно выдал ему двадцать копеек.
Тарасюк поперхнулся кофе, зачем-то положил
рядом с его монетой свой двугривенный, и брякнул напрямик, не знает ли
неизвестный ему, но, простите Бога ради, я не хочу вас обидеть, явный еврей,
как можно стать евреем.
Компания Федоровского заявила, что этому
человеку надо налить, и развела по стаканам бутылку портвейна из кармана.
И польщенный и добрый Федоровский выдал
Тарасюку полную информацию. Тарасюка устроило все, кроме обрезания, но
либеральный Федоровский успокоил, что ему это не обязательно.
Согласно полученной информации, Тарасюк избрал
сокращенную форму обряда. Он продал коллекцию (все одно не вывезти) и поехал в
Ригу. И в Риге знакомый Федоровского, связанный с еврейской общиной, устроил
ему, за пять тысяч рублей по принятой таксе, свидетельство о рождении его
матери, каковая появилась от религиозного брака ее родителей-евреев, о чем и
были сделаны соответствующие записи.
С этим свидетельством он пошел в Ленинграде в
свой районный паспортный стол и написал заявление, что хочет поменять национальность
с белоруса на еврея. Там не сильно удивились — он был такой не первый. Но стали
мурыжить, откладывая с недели на неделю.
Тарасюк пошел выпить кофе в Сайгон и встретил
там рыжего Федоровского. Тот хмыкнул, что это ерунда, надо дать двести рублей,
и через неделю вручат новый паспорт. Тарасюк сказал, что продал еще не всю
коллекцию, хватит еще замочить всех начальников паспортных столов; картин вот,
к сожалению, нет, но если Федоровский захочет коллекционировать оружие… не
умеет он давать взятки!
И бескорыстный Федоровский, плававший в
питерской жизни вдоль и поперек, сунул бабки куда надо, и Тарасюк стал евреем.
Ну, еще годик его помурыжили. Гоняли за
справками и допытывались, почему он всю жизнь скрывал в анкетах национальность
матери и наличие родственника-брата за рубежом. Он резонно отвечал, что это
могло помешать карьере, а про брата, вот письмо, и сам не знал. И через год
благополучно улетел, в четверг венским рейсом, как принято.
Из всех ученых коллег и любящих учеников его
провожали только печальная теща и радостный Федоровский — он всех провожал и на
все плевал.
Улетал он с тем же древним футбольным
чемоданчиком, где были: чистая сорочка, неоконченная рукопись, бутылка коньяка,
книга В. Бейдера «Средневековое холодное оружие» и крошечный никелированный
дамский браунинг № 8 с перламутровыми щечками.
