— Ну что, — говорит он ему, — товарищ капитан
третьего ранга. Я ухожу скоро на командование, корабль получаю, вот после
перехода сразу аттестуюсь. А вам расти тоже пора, засиделись во вторых, а ведь
вы как штурман не слабее меня, и командирский навык есть, не отнекивайтесь;
грамотный судоводитель, перспективный офицер. Дел у нас сейчас, как вы знаете,
невпроворот, и все у старпома на горбу висит, так что примите мое доверие,
давайте: из гавани мы уже почти вышли, курс проложен — покомандуйте пару
часиков, пока я по хозяйству побегаю, разгону всем дам и хвоста накручу. Тем
более, — напоминает со значением, — ситуация на борту, можно сказать,
нештатная, тут глаз да глаз нужен.
И с видом сверх меры озабоченного
работяги-страдальца старпом покидает мостик; и больше его тоже никто нигде
никогда не видит.
…И вот на третьи сутки командир звонит из
своей каюты на мостик: как там дела? где местонахождение, что на траверзе,
скоро ли подходим? И с мостика ему никто не отвечает. Он немного удивляется,
дует в телефон и звонит в штурманскую рубку. И там ему тоже никто не отвечает.
Звонит старпому — молчание. Он в машину звонит! корабль-то на ходу, в
иллюминатор видно! А вот вам — из машины тоже никаких признаков жизни.
Командир синеет, звереет и звонит вестового. И
— нет же ему вестового!
А из алькова командирского, из койки, с сонной
нежностью спрашивают:
— Что ты переживаешь, котик? Что-нибудь
случилось?..
Котик издает свирепое рычание, с треском
влезает в китель.
— Ко-отик! куда ты? а штаны?..
Командир смотрит в зеркало на помятейшую рожу
с черными тенями вокруг глаз и хватается за бритву.
— Да и что ж это ты так переживаешь? — ласково
утешает его из простынь наикрасивейшая малярша, и назначенная за свои
выдающиеся достоинства старшей и приглашенная, так сказать, по чину. — У вас
ведь еще такая уйма народу на корабле, если что вдруг и случилось бы — так
найдется кому присмотреть.
Командир в гневе сулит наикрасивейшей малярше
то, что она уже и так получила в избытке, и, распространяя свежевыбритое
сияние, панику и жажду расправы вплоть до повешения на реях, бежит на мостик.
При виде его полупрозрачная фигура на штурвале
издает тихий стон и начинает оседать, цепляясь за рукоятки.
— Вахтенный помощник!!! — гремит командир.
А вот ни фига-то никакого вахтенного
помощника. Равно как и прочих. Командир перехватывает штурвал, удерживая
крейсер на курсе, а матрос-рулевой, хилый первогодок, норовит провалиться в
обморок.
— Доложить!! где!! штурман!! старший!!
А рулевой вытирает слезы и слабо лепечет:
— Товарищ капитан… первого ранга… третьи сутки
без смены… не ел… пить… гальюн ведь… заснуть боялся… — и тут же на палубе
вырубается: засыпает.
Командир ему твердою рукой — в ухо:
— Стоять! Держать курс! Трибунал! Расстрел!
Еще пятнадцать минут! Отпуск! В отпуск поедешь! — И прыгает к телефону.
При слове «отпуск» матрос оживает и встает к
штурвалу.
Командир беседует с телефоном. Телефон
разговаривать с ним не хочет. Молчит телефон.
Он несется к старпому и дубасит в дверь.
Ничего ему дверь на это не отвечает: не открывается. Несется в машину! Задраена
машина на все задрайки, и не подает никаких признаков жизни.
Кубрики задраены, башни и снарядные погреба,
задраена кают-компания, и даже радиорубка тоже задраена. И задраена дверь этой
сволочи помполита. И малым ходом движется по тихой штилевой Балтике эдакий
Летучий Голландец «Свердлов», без единого человека где бы то ни было.
И только с мостика душераздирающе стонет
рулевой, подвешенный на волоске меж отпуском и трибуналом, истощив все силы за
двое суток исполнения долга, в то время как прочие истощили их за тот же
период, исполняя удовольствие… Да мечется в лабиринтах броневого корпуса чисто
выбритый, осунувшийся и осатаневший командир, матерясь во всех святых и грохоча
каблуками и рукоятью пистолета во все люки и переборки. Но никто не откликается
на тот стук, словно вымерли потерпевшие бедствие моряки, опоздало спасение, и
напрасно старушка ждет сына домой.
В кошмаре и раже командир стал делить
количество патронов в обойме на численность экипажа, и получил бесконечно малую
дробь, не соответствующую решениям задачи.
Он прет в боевую рубку, и врубает ревун боевой
тревоги, и объявляет по громкой трансляции всем стоять по боевому расписанию,
настал их последний час. И таким левитановским голосом он это объявляет, что
матросик на руле окончательно падает в обморок. Крейсер тихо скатывается в
циркуляцию. Команда, очевидно, в свой последний час спешит пожить — не
показывается. И только вдруг оживает связь: машина докладывает.
Слабым таким загробным голосом докладывает:
— Товарищ командир… Третьи сутки на вахте…
один… Сил нет… прошу помощи…
— Кто в машине?! Где стармех?! Где вахтенный
механик?!
— Матрос-моторист Иванов. Все кто где… мне
приказали… обещали сменить, значит… если я, то и мне… Что случилось у нас?
— Пожар во втором снарядном погребе!!! — орет
командир по трансляции и врубает пожарную тревогу. — Давай, орлы, сейчас на
воздух взлетим!!! Пробоина в котельном отделении!!! Водяная тревога!!! Тонем же
на хрен!!! — взывает неуставным образом.
И тогда повсюду начинают лязгать задрайки и
хлопать люки и двери и раздается истошный женский визг. И на палубу прут изо
всех щелей и дыр полуодетые, четвертьодетые и вовсе неодетые малярши и начинают
бегать и визжать, а через них валят напролом, застегиваясь на ходу, бодрые
матросы — расхватывают багры и огнетушители, раскатывают шланги и брезенты.
— Старпома на мостик!!! — орет командир. —
Командиров БЧ на мостик!
И когда они, застегнутые не на те пуговицы и с
развязанными шнурками, вскарабкиваются пред его очи, дрожа и потея как от
сознания преступной своей греховности, так и от оной греховности последствий…
— Пловучий бордель, — зловеще цедит командир…
— А-а-а… из крейсера первого ранга — бардак?.. Что… товарищи офицеры!!!
моральный облик!!! несовместимый! из кадров! к трепаной матери! без пенсии! под
трибунал! за яйца! — Волчьим оскалом — щелк:
— Штурман!
— Так точно! — хором рубят штурмана.
— Местонахождение! Что на румбе?!
И дает отбой тревогам:
