Реагировать на партийные сообщения следовало
оперативно, чем скорей — тем себе же лучше. Буран не буран, мороз не мороз, а
политика ЦК ВКП(б) превыше всего.
И вот Кренкель, проклиная все, рысил по снегу
вокруг палатки, заглядывая в иллюминаторы — скоро ли они там кончат. Он тер
варежкой нос и щеки, притопывал, хлопал руками по бокам, считал минуты на
циферблате, и про себя, возможно даже, говорил разные слова про партию и ее
мудрую политику.
Они там сидели на нарах, выслушивали
сообщение, выступали по очереди со своим мнением, заносили его в протокол,
вырабатывали решение насчет очередных врагов народа, голосовали, и составляли
текст своего обращения на материк. А в конце, как положено, пели стоя
«Интернационал».
Спев «Интернационал», Папанин разрешал
Кренкелю войти, вручал ему это закрытое партийное сообщение, и Кренкель
передавал его по рации.
Только человек гигантской выдержки и с чисто
немецким безоговорочным уважением к любым правилам и инструкциям мог вынести
полгода этого измывательства. А партийная жизнь в стране била ключом, и полгода
Кренкель чуть не каждый Божий день бегал петушком в ледяном мраке вокруг
палатки. Он подпрыгивал, приседал, и мечтал, что он хотел бы сделать с
Папаниным, когда все это кончится. Ловля белого медведя на живца была наиболее
гуманной картиной из всех, что сладко рисовались его воображению.
Через неделю умный Кренкель подал заявление в
партию. В каковом приеме ему Папаниным было отказано по той же причине, по
какой ему надлежало являться немцем. Не понять это мог только политически
наивный человек, абсолютно не вникший в доктрины пролетарского интернационализма
и единства партии и народа. Беспартийный немец Кренкель иллюстрировал собою на
Северном полюсе многонациональную дружбу советского народа и нерушимую
монолитность блока коммунистов и беспартийных. Так что все было продумано.
И беспартийный немец Кренкель кротко вламывал,
как лошадь, потому как метель — не метель, ураган — не ураган, научные
исследования можно и отложить, — а вот без радиосвязи остаться никак
невозможно. От дежурства же по готовке пищи и уборке помещения его также,
конечно, никто не освобождал.
Папанин, с другой стороны, на льдине немного
скучал. А чем дальше — тем больше скучал. Научных наблюдений он не вел, пищи,
как начальник, не готовил, — он руководил. И еще проводил политинформации.
Политинформации проходили так.
Кренкель принимал по радио последние известия,
аккуратно переписывал их и вручал Папанину. Папанин брал листок в руки и
простым доходчивым языком пересказывал остальным его содержание. Излишне
упоминать, что Кренкелю полагалось в обязательном порядке присутствовать на политинформациях.
Более того, как беспартийному, а следовательно — политически менее зрелому, чем
остальные, ему рекомендовалось проявлять большую, чем товарищам-коммунистам,
активность, и вести конспект. Конспекты потом Папанин проверял, и если было
записано слишком кратко или неразборчиво — велел переписать.
Политинформации проводились ежедневно. Этим
деятельность Папанина исчерпывалась. Но поскольку командир не должен допускать,
чтобы подчиненные наблюдали его праздным, а уронить свой престиж, занимаясь всякой
ерундой, он не мог, то после политинформации он чистил личное оружие. Это
занятие в данной последовательности служило, как он справедливо рассудил, как
раз к укреплению его командирского и партийного авторитета и лучшему пониманию
политического момента и линии партии.
Он расстилал на столике тряпочку, доставал из
кобуры маузер, из кобурного пенала вынимал отверточку, ежик, ветошку, масленку,
разбирал свою 7,63 мм машину, любовно протирал, смазывал, собирал, щелкал,
вставлял обойму на место и вешал маузер обратно на стойку палатки, на свой
специальный гвоздик. После чего успокоенно ложился спать. Этот ежедневный
процесс приобрел род некоего милитаристского онанизма, он наслаждался сердцем и
отдыхал душой, овладевая своей десятизарядкой, и на лице его появлялось
совершенное удовлетворение.
Постепенно он усложнял процесс чистки маузера,
стремясь превзойти самого себя и добиться немыслимого мастерства. Он собирал
его на время, в темноте, с завязанными глазами, на ощупь за спиной, и даже
одной рукой.
Кренкель, натура вообще миролюбивая,
возненавидел этот маузер, как кот ненавидит прищепку на хвосте. Он мечтал
утопить его в проруби, но хорошо представлял, какую политическую окраску могут
придать такому поступку. И под радостное щелканье затвора продолжал свое
политинформационное чистописание.
…Дрейф кончился, льдина раскололась, ледокол
«Красин» снял отважных исследователей с залитого волнами обломка, Кренкель
педантично радировал в эфир свое последнее сообщение об окончании экспедиции;
и, окруженные восхищением и заботой экипажа, извещенные о высоких
правительственных наградах — всем четверым дали Героя Советского Союза! —
полярники потихоньку поехали в Ленинград.
В пути степень их занятости несколько
поменялась. Гидролог с метеорологом писали научные отчеты, Кренкель же
предавался сладкому ничегонеделанью. А Папанин по-прежнему чистил свой маузер.
За шесть месяцев зимовки, когда у любого нормального человека нервишки
подсаживаются, это рукоблудие приобрело у него характер маниакального психоза.
Кренкель смотрел на маузер, сдерживая дыхание.
Больше всего ему хотелось стащить незаметно какой-нибудь винтик и поглядеть,
как Иван Дмитриевич рехнется, не отходя от своей тряпочки, когда маузер не
соберется. Но это было невозможно: в 38 году такое могло быть расценено не
иначе как политическая диверсия — умышленная порча оружия начальника экспедиции
и секретаря парторганизации. Десять лет лагерей Кренкелю представлялись
чрезмерной платой за удовольствие.
Он подошел к вопросу с другой стороны. Зайдя к
Папанину в его обязательное оружейное время, перед сном, он с ним заговорил,
отвлекая внимание, — и украдкой подбросил на тряпочку крохотный шлифованный
уголок, взятый у ребят в слесарке ледокола. И смылся от греха.
Оставшиеся пять суток до Ленинграда Папанин
был невменяем.
Представьте себе его неприятное изумление,
когда, собрав маузер, он обнаружил деталь, которую не вставил на место. Он
разобрал его вновь, собрал с повышенным тщанием — но деталь все равно
оставалась лишней!
Ночь Папанин провел за сборкой-разборкой
маузера, медленно сходя с ума. Необъяснимая головоломка сокрушала его сознание.
Он опоздал к завтраку. Все время он проводил в каюте. И даже на встрече-беседе
с экипажем, рассказывая об экспедиции, вдруг сделал паузу и впал в
сосредоточенную задумчивость. Сорвался с места и ушел к себе.
